Но не убежал, напротив, так понравилось, как его холят, балуют, уважают в доме дочери и ее мужа, что Софья Андреевна вернулась в Ясную Поляну одна. Таня скрыла от матери, что в Орловской губернии, недалеко от Кочетов, решил обосноваться Чертков. Толстой пишет жене, что планы его не определены, так как не знает, сумеет ли увидеться с Чертковым. Наконец любимый ученик снял избу в деревне Суворово в трех верстах от Кочетов. Едва узнав об этом, Лев Николаевич верхом поскакал через лес к родному человеку. «Радостное свидание с ним». Толстой приезжал к нему не раз, все с тем же радостным возбуждением. Отъезд откладывался, Софья Андреевна проявляла нетерпение. Третьего июля, без особого желания, ее муж пустился в обратный путь, в Ясную.
Встреча вышла бурной: графиня с порога стала упрекать Левочку, что он виделся с Чертковым за ее спиной; потом перешла к его решению принять участие во Всемирном конгрессе мира, который должен был состояться в Стокгольме. Толстой пытался объяснить, что должен воспользоваться этой возможностью, дабы во весь голос заявить о том, о чем никто не решается говорить. Жена возражала, в его годы, уверяла она, нельзя отправляться так далеко, устанет от путешествия, официальных приемов, конференций. Как всегда в спорах с Левочкой, при малейшем его несогласии Софья Андреевна повышала голос, рыдала, стенала. У нее началась невралгия в плече, она обвиняла в этом мужа, требовала отказаться от участия в конгрессе. Толстой объяснял – это его долг. В ответ крик: жестокий, безжалостный человек. «Если бы она знала и поняла, как она одна отравляет мои последние часы, дни, месяцы жизни!» – записывает Лев Николаевич двенадцатого июля.
Саша поддерживала отца, но кто знает, не делала ли она это исключительно потому, что мать была против. И если бы Софья Андреевна настаивала на поездке в Стокгольм, не стала бы Александра отвергать эту затею. Толстой не знал теперь, что думать, что предпринять, но, следуя собственным убеждениям, сочинял послание делегатам конгресса, в котором говорилось о несовместимости христианского учения и военной службы.
Еще не утихли споры, вызванные его решением принять участие в конгрессе, как возникло куда более серьезное осложнение: Чертков дал бесплатно опубликовать «Три смерти» и «Детство», написанные до 1881 года, а следовательно, входящие в перечень произведений, авторские права на которые принадлежали Софье Андреевне. Сыновья Илья и Андрей, чьи денежные дела были расстроены, настаивали, чтобы она возбудила судебное дело против издателей. Но племянник Иван Денисенко, судья, сказал, что она его не выиграет. Толстой пригрозил аннулировать передачу ей авторских прав, если она обратится в суд. Графиня обезумела от гнева и кричала: «Тебе все равно, что семья пойдет по миру. Ты все права хочешь отдать Черткову, пусть внуки голодают!»[653]
Сцены следовали одна за другой, все более жестокие, все более абсурдные. «Меня разбудили. Софья Андреевна не спала всю ночь. Я пошел к ней. Это было что-то безумное. Душан отравил ее и т. п. Я устал и не могу больше и чувствую себя совсем больным. Чувствую невозможность относиться разумно и любовно, полную невозможность. Пока хочу только удаляться и не принимать никакого участия. Ничего другого не могу, а то я уже серьезно думал бежать. Ну-тка, покажи свое христианство. C'est le moment ou jamais.[654] А страшно хочется уйти. Едва ли в моем присутствии здесь есть что-нибудь кому-нибудь нужное. Тяжелая жертва и во вред всем. Помоги, Бог мой, научи. Одного хочу – делать не свою, а Твою волю».[655]
Теперь Софья Андреевна требовала не только его отказа от участия в конгрессе, но и передачи ей авторских прав на все произведения, написанные и до, и после 1881 года. Муж не уступал ни в том, ни в другом, она попыталась отравиться морфием. Лев Николаевич вырвал пузырек у нее из рук, бросил под лестницу, жена билась в рыданиях. Вернувшись к себе и поразмыслив, Толстой решил отказаться от поездки в Стокгольм. Запись в дневнике двадцать девятого июля: «Пошел и сказал ей. Она жалка, истинно жалею ее. Но как поучительно. Ничего не предпринимал, кроме внутренней работы над собой. И как только взялся за себя, все разрешилось».
Графиня немного успокоилась. Саша упрекала отца, что он капитулировал перед матерью. Толстой понимал, что перемирие будет недолгим. Пока Маковицкий массировал ему ногу, делился с ним: «Обращаюсь к вам, как к близкому другу, скромному, воздержанному человеку: я хочу из дому уйти куда-нибудь за границу. Как быть с паспортом? Так, чтобы об этом никто не знал, хоть один месяц». Маковицкий ответил, что возможно, но он слышал, будто теперь Софья Андреевна сама собирается с мужем в Стокгольм. Лев Николаевич нахмурил брови и проворчал: «Что же, зависеть от истерической особы? Это не телесная, а душевная болезнь. Болезненный эгоизм».[656]
К счастью, двадцать девятого июля в Ясную приехала Мария Николаевна Толстая. Ей удалось окончательно успокоить Софью Андреевну, которая любила и уважала эту набожную женщину, монахиню в Шамордине. Прибывали и другие гости, как это происходило каждый год. Несмотря на усталость и плохое настроение Толстой с удовольствием беседовал об искусстве с В. П. Боткиным и художником И. К. Пархоменко, который писал его портрет, обсуждал аграрную реформу с В. В. Тенишевым, математику и геометрию с физиком А. В. Цингером. Как-то августовским вечером, когда хозяин дома играл в шахматы с Гольденвейзером, появились полицейские с ордером на арест Гусева, секретаря писателя. Толстой побледнел от гнева и потребовал предъявить ему документы. Показали. Из них следовало, что Гусева высылают на два года в Чердынский уезд Пермской губернии за «революционную пропаганду и распространение запрещенной литературы». Присутствовавшие окружили несчастного, Саша успела сунуть ему в чемодан «Войну и мир», которой тот никогда не читал. «Тьфу! – плевалась вслед отъезжавшим полицейским монахиня Мария Николаевна. – За что они арестовывают такого доброго человека! Тьфу! Тьфу!»
Когда полицейские уехали, Толстой, сдерживая слезы, поднялся к себе в кабинет. На следующий день, пятого августа, он записал: «Вчера вечером приехали разбойники за Гусевым и увезли его. Очень хорошие были проводы: отношение всех к нему и его к нам. Было очень хорошо. Об этом нынче написал заявление».
Заявление это опубликовали многие газеты, и министр внутренних дел приказал начальнику управления полиции выразить неудовольствие тульскому губернатору тем, как он и его подчиненные справились с этим делом: вместо того, чтобы вызвать Гусева в полицию, отправились за ним в Ясную Поляну, выделили час на сборы, чем вновь содействовали росту популярности графа Толстого и спровоцировали появление в периодической печати статей, в которых тот представлен жертвой правительственного судебного произвола.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
