обязательным атрибутом любого советского романа. Это либо кадровые рабочие, которые обращаются на ты к министру, либо деревенские старики, которым так хорошо зажилось при советской власти, что «не хочется умирать».
В романе Григория Медынского «Марья» (1949) Щукаря зовут Фомич. Этот неунывающий постаревший Теркин демонстрирует образцы «солдатского юмора», бахвалясь своими заслугами в Первую мировую войну:
— Я-то? — даже удивился Фомич. — Да я в тую германскую три года отдежурил. Как сейчас помню: командир говорит: «Вот, ребята, немцы! В атаку!» Побежали в атаку. А немец как полоснет из пулемета! Тут кричат: «Ложись!» А я смотрю: куда ложиться? Болото! Вымажешься, тебя потом ребята засмеют. Побегу дальше. Перемахнул через болото, выбежал на горку: кругом в пулях. Думаю: что ж я тут на юру буду лежать? Убьют! Побегу дальше! Оглянулся — и ребята бегут. Так и добежали. Я потом за это Егория получил. А ты говоришь!..[1078]
Появление в романе еще более старого старика должно «омолодить» Фомича:
— Сколько же тебе лет, дедушка Кондрат? — спросила Марья.
— Сколько лет-то? А кто их знает?.. Мне при царе еще было шестьдесят али не было? Должно, было. А теперь я уже и не знаю. Со счета сбился (304).
Между ним и Фомичом происходят такие содержательные разговоры:
И пошли разговоры о земле, о труде, о навозе, какие годы выдавались урожайные, какие — неурожайные, кто, где и что сеял, когда пробороновал и когда не пробороновал и что из этого получилось.
— Год так, а год эдак. Не угадаешь.
— Год годом, а хлеборобы тоже всякие бывали. Сеяли хлеб, а посмотришь — одни глазки виднеются, синенькие да голубенькие.
— Обработка — что говорить? Самое главное тут — обработка.
— Обработка — обработкой, и дождь много важит. Дождь будет — родит, а дождя не будет — погодит.
— Что дождь? Тут по науке нужно, — вступает в разговор Фомич. — Раньше — что? Раньше — темные люди были, вслепую сеяли. Рожь да рожь! А оно видишь — и такой сорт есть и такой. Один — полегаемый, другой — неполегаемый. И структура…
— Что за структура, скажи на милость? — спрашивает дед Кондрат. — Раньше сеяли, никакой структуры не знали.
— Раньше, раньше!.. А теперь нельзя. Без структуры по нынешнему времени никак нельзя, — важно отвечает Фомич (305).
Бесконечные рассказы Фомича о современной науке — по-детски наивные рассуждения о том, что такое атом или структура посевов, — пронизаны, как писала критика, «ласковым юмором».
Лацци возникли в комедии дель арте как вставные буффонные сценки, трюки комических персонажей в которых не играли никакой роли в развитии сюжета, но лишь вызывали смех у публики. Со временем, однако, сами эти буффонные персонажи стали называться лацци. Дед Щукарь — образцовый лацци советской комедии. Его политическая нагрузка намного превышает степень его сюжетной функциональности. Однако в конце концов этот персонаж эмансипируется. Процесс этой эмансипации можно наблюдать в колхозных поэмах, непременно содержащих своих щукарей, которые живут самостоятельной жизнью в разных стихотворениях. Так, помимо удостоенных Сталинскими премиями поэм «Колхоз „Большевик“» (1947) и «Весна в „Победе“» (1948), содержавших непременных «дедов», Николай Грибачев написал в 1948 году сборник стихотворений о «буднях колхозной жизни», где была представлена целая галерея колхозных лацци, вышедших из его поэм и заживших отдельной жизнью.
Так, в стихотворении «Рыбаки» рассказывается о двух заядлых рыбаках, которые отправляются на рыбалку. «Дед Афоня из „Победы“, / Митрич из „Большевика“» очень разные:
Митрич — сухонький и светлый,
Непоседлив, боек, сед,
Тронь его — и за беседой
Забывает белый свет;
Знает он всех птиц в округе,
Знает рыб наперечет,
На коленях сложит руки,
Глаз прищурит и начнет.
Суковат, костист Афоня,
Как ракита при прогоне.
С детства кос на оба глаза,
Любит мыслить и молчать.
А уж скажет — влепит сразу,
Будто к паспорту печать.
Все стихотворение состоит из плетения «рыбацких рассказов» и откровенного бахвальства двух стариков: «… А бывало… / Вот однажды / В тот, как клуб построить, год / Затянуло сети наши, / Ни назад, ни наперед. / Потянули, — а ни с места; / Мы еще да вновь, а там — / Что б ты думал? — / Щука весом / В девяносто килограмм!» Подобные истории должны быть смешны для таких же читателей — афонь и митричей, — реакция которых на них соответствующая: «У Афони взгляд с прищуркой, / Но вполне серьезный вид: / — Может, Митрич, то не щука, / A, к примеру, скажем, кит?»
Это — образцовый «колхозный юмор», доступный любому возрасту — от пяти до девяноста лет. Автор как бы насмехается над своими героями, которые должны и в читателе вызвать «добрую усмешку». Эта авторская как бы насмешка едва скрывает эпическое умиление. Эпическое потому, что живут эти деды вне истории, вне реального мира русской деревни, опустошенной войной, только что пережившей голод 1946/47 годов, но в мире, время в котором измеряется уловом огромной щуки и строительством колхозного клуба. Умиление, потому что автор откровенно любуется своими героями: «Разомлели, молча едут, / Как по небу, старики. / Ни пера ни пуха, деды, / Дорогие земляки».
Неисчерпаемым источником комического является здесь мнимое противоречие между стремлением дедов поспеть за «быстротекущим днем» и несовпадением с ним. В стихотворении «Сторожа» автор с той же «доброй усмешкой» рассказывает еще об одной паре деревенских стариков, несущих ночное дежурство в сельсовете и от скуки разговаривающих по телефону. И каждый нахваливает своего председателя:
Помолчат деды, помыслят.
Помолчат деды опять:
— Нашего, гляди, возвысят,
В область будут выбирать.
— Наши тоже коммунисты —
Ох и знающий народ!..
— Каб не молод — хоть в министры…
— Молод — значит, подрастет.
Эта рассудительность связана с правильностью дедов. Они всегда брюзжат, всегда чем-то недовольны — какими-то неполадками, мелочами и местными непорядками. Но и в этом проявляются их абсолютная лояльность и всегдашнее довольство властью. Поэтому смеяться над ними можно только «добрым смехом», а еще лучше — просто улыбаться от умиления. Эти стихи дают и образец такого «доброго смеха». Это детский смех, как в стихотворении «Перед сном», где рассказывается о том, как строгий дед-сторож не дает девятилетнему «озорнику» полакомиться земляникой. Тот оказывается куда более продвинутым, чем старик с его «старорежимной жадностью»:
