Через двенадцать лет я пришла к нему на прием в профсоюз горняков, так как общежитие, где я жила, забрали под бухгалтерию домоуправления, и я осталась без жилья.
— Признаюсь, товарищ Керсновская, я маху дал тогда, когда вы пришли на работу устраиваться! Слыхал, слыхал о вас много хорошего. Как же, вы настоящий шахтер!
И он распорядился выделить мне ордер на отдельную комнату в бывшем управлении железной дороги, по улице Горной, 24.
Но это будет двенадцать лет спустя. А тогда, в 1947 году, этот же самый Таранухин дал мне от ворот поворот. Не скрою, он был прав. Даже съев десяток голов соленой трески с отрубями, я не наверстала той потери, что нанесла себе голодовкой.
Наконец клюнуло
За то, что мне не повезло на 11-й шахте, я должна еще раз поблагодарить свою судьбу. Или ангела-хранителя? Попав на шахту 13/15, я вытянула тот единственный выигрышный билет, который вернул мне веру, надежду и любовь — веру в справедливость, надежду на победу и любовь к своему делу — то, без чего жизнь не имеет смысла и не стоит труда быть прожитой…
Я пристроилась в пятерку бригады шахты 13/15 и благополучно дошла до подъемника, вернее крытой галереи, в которой была лестница в 400 ступенек, ведущая в раскомандировку — сердце шахты.
Новая раскомандировка — большое двухэтажное здание из кирпича — в то время пока еще строилась, а старая ютилась в небольшом деревянном сарае у входа в штольню.
Большой зал, по всем четырем его стенам — маленькие кабинки: участковые раскомандировки. Клетушка не больше курятника — кабинет начальника, а диспетчерская — ну, право же, как обычный нужник. Зато у женщин этой шахты была своя баня, чем-то напоминающая водяную мельницу. Так же, как творило у мельницы, под полом шумел Угольный ручей; так же сновал туда-сюда банщик дядя Миша, похожий на мельника, который, как известно, сродни черту.
Пока девчата побежали в баню, чтобы переодеться в спецовки, я вступила в галерею подъемника. Hо сколько бы я ни съела тресковых голов, без хлеба это не то, а четыреста ступенек и в нормальном состоянии — не кот начхал. Девчата переоделись и обогнали меня прежде, чем я прошла полпути, а когда я добралась до раскомандировки, там было уже пусто.
Я решительно шагнула в какую-то клетушку и оказалась совсем рядом с человеком, лицо которого было все в синих пятнах (следы взрыва). У него был стеклянный глаз. Это оказался диспетчер шахты Ананьев.
— Я хочу работать на шахте! И я буду здесь работать! Сейчас я немного не в форме, но через несколько дней это пройдет. Укажите мне, к кому обратиться.
— Вы на шахте работали?
— Я шахты никогда не видела.
— Увидите — за-пла-че-те! — сказал он многозначительно.
Я тряхнула головой:
— Вам не придется мне слезы утирать, поверьте!
Он хмыкнул. Подумал с полминуты и сказал:
— Ладно, пошли.
В углу за столиком стоял худощавый мужчина и, наклонившись, что-то записывал.
— Павел Васильевич! Вот женщина на работу просится. Возьми ее!
Видя, что тот смотрит на меня с явным недоверием, Ананьев добавил:
— Ты не смотри, что она с виду дохлая. Она сама просится. Значит, стараться будет!
Павел Васильевич все еще колебался.
— Тебе же человек нужен, так что тебе стоит, попробуй!
— Ладно! — наконец решил он. — Идем в комнату инструктажа.
И пошел сажеными шагами в соседний сарай — мехцех. Там он взял из шкафа какую-то книгу, записал мою фамилию и сказал:
— Распишись!
Это означало, что я прошла инструктаж.
Тут же мне выдали аккумуляторную лампу. И вот я — шахтер.
Павел Васильевич Горьков, горный мастер проходческого участка № 1, шагает по тропинке, проложенной по южному склону Шмитихи, почти у самой вершины. Вид отсюда если и не красивый, то обзор широкий. Бескрайняя тундра поблескивает тысячами озер. Местами — еще снег; кустарники ажурные, будто кружево довольно путаного узора. Вот там — речка Валек, приток реки Норилки. Вдали горы. Это Талнах. Еще дальше — горы у озера Лама. Где-то там озеро Пясино, оттуда вытекает река Пясина, впадающая в Ледовитый океан… Но некогда заниматься географией, мы в устье шахты. Мгновение — и погружаемся в темноту и грохот.
«Увидите — за-пла-че-те…»
Можно не плакать. Но общее впечатление, надо признаться, жуткое.
Все эти штольни, штреки, просеки пересекают друг дружку под разными углами. Эти ходы то утыкаются в заброшенную выработку, которую уже покинули, предоставив ей завалиться самой, то вдруг круто поднимаются на верхний пласт, то обрывом спускаются на нижний пласт (ведь всех пластов, говорят, 14). Местами они соединены лестницами, местами просто ямами — бункерами, куда транспортерные ленты или скрейперные лебедки ссыпают уголь верхнего пласта на нижний, где через особые люки уголь погружается в вагонетки. Заброшенные бункера зияют как черные колодцы глубиной в шесть — восемь метров и вмещают десять — двенадцать, а некоторые и до сорока тонн угля. Для того, чтобы подняться на-горб и вновь увидеть Божий свет, нужно три километра три тысячи метров пройти под землей по этим жутким подземным щелям, пробитым сквозь пласты угля и носящим странные названия: штольня, бремсберг, штрек, просека, лава, засечка и… тьфу, кто запомнит эти тарабарские имена, которыми обозначают все эти пути страдания — то широкие, то до того узкие, что кажется, вот-вот борты, густо подпертые столбами крепления, окончательно сомкнутся (что и действительно нередко встречается). Иногда кровля так низка, что ежеминутно ударяешься лбом о перекладины и можешь убедиться, что, как ни надежно крепление, но «П»-образные столбы врастают в нижний пласт и кровля опускается все ниже и ниже. А местами свод кровли находится так высоко, что крепление построено в три яруса.
После яркого солнечного света темнота кажется абсолютной, а грохот огромного зубчатого колеса лебедки, приводящий в движение трос непрерывки, оглушает так, что даже теряешь равновесие. Во время работы все стучит, скрипит, грохочет, стонет и производит такой своеобразный шум, которого нигде, кроме шахты, не встретишь. Хотя слышимость очень плохая, зато хорошо чувствуешь колебание воздуха, который мечется по шахте, ударяясь о стены и не находя из нее выхода.
Но несколько шагов по штольне — и все не так уж страшно: глаза приспосабливаются к темноте, и света аккумулятора вполне достаточно, чтобы уверенно идти вперед.
Навстречу медленно двигаются вагонетки с углем. Они сцеплены по четыре, и их ведет один человек. Присматриваюсь лучше и вижу, что они прикреплены к тросу, который движется где-то под потолком. Рядом — трос, движущийся в обратном направлении: он тащит порожние вагонетки в глубь шахты. Движение в шахте в те годы было левостороннее. Говорили, что все линии монтировали американцы. Любопытно приспособление, при помощи которого вагоны цепляют к движущемуся тросу. Это железная завитушка на манер бараньего рога: легкого наклона руки достаточно, чтобы «баранчик» лег на трос, и тогда он держится мертвой хваткой. Снимается он так же легко, но сам никогда не соскакивает. Зовется он «контррасцепка». Но вот — натяжная головка непрерывки. Дальше уже простая лебедка тащит по 12–20 вагонов. Трос тянется по почве между рельсов. Тут движение невелико. Это уже участок № 1 — наш, проходческий.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
