не то стон охваченной любовной горячкой женщины, не то рык шакальей стаи, рвущей кусок мяса. У Ксантлики кровь в жилах застыла от ужаса, однако она продолжала медленно продвигаться вперед, в одной руке крепко сжимая и отведя для удара кинжал, а другой высоко держа над головой фонарь. Звук с каждым шагом становился громче и отчетливей; теперь в воздухе разливалось благоухание, напоминавшее аромат цветов в теплую июньскую ночь, однако чем ближе царица подходила, тем сильнее примешивалось к нему невыразимое зловоние, подобного которому ей не доводилось обонять никогда прежде, и терпкий запах свежей крови.
Еще через несколько шагов Ксантлика замерла, точно остановленная незримой рукой демона: свет фонаря озарил запрокинутое лицо и торс Тулоса, свисавший из новенького сияющего саркофага, втиснутого в узкую щель между остальными, позеленевшими от времени. Одна его рука судорожно цеплялась за край саркофага, а другая, нетвердая, вроде бы ласкала расплывчатую тень, склонявшуюся над ним. Узкий луч фонаря выхватил из мрака жасминно-белую руку с темными пальцами, впившимися в его грудь. Голова и тело Тулоса напоминали опустевшую оболочку, рука, цеплявшаяся за бронзовую стенку, была тонкой как плеть, и весь он казался каким-то усохшим, как будто потерял куда больше крови, чем это можно было предположить по его разорванному горлу и лицу, побагровевшим одеяниям и слипшимся волосам.
От твари, склонившейся над Тулосом, безостановочно исходил тот самый звук – наполовину стон, наполовину рык. А Ксантлике, в ужасе и отвращении застывшей на месте, показалось, будто с губ Тулоса срывается какой-то нечленораздельный лепет, выдававший скорее наслаждение, чем муку. Потом лепет затих, и голова его безжизненно повисла; царица решила, что ее возлюбленный мертв. Гнев придал ей мужества, и, еще выше подняв фонарь, она подкралась поближе; вопреки затмевавшему все паническому страху в голову ей пришла мысль, что, быть может, отравленный колдовским ядом кинжал поможет ей умертвить существо, умертвившее Тулоса.
Дрожащий свет медленно, дюйм за дюймом, озарял мерзкую тварь, которую еще миг назад ласкал во мраке Тулос… Луч прополз от багровых от крови складок кожи до клыкастого отверстия – то ли пасти, то ли клюва… и Ксантлика поняла, почему от Тулоса осталась одна лишь сморщенная оболочка… То, что предстало глазам царицы, Илалоту не напоминало ничем, кроме обольстительных белых рук да расплывчатых полукружий человеческой груди, которая в мгновение ока превратилась в грудь нечеловеческую, подобно глине в пальцах некоего демонического ваятеля. Руки тоже начали стремительно меняться и темнеть, и в этот миг обмякшая кисть Тулоса вновь дрогнула и с нежностью потянулась к чудовищному созданию. Существо, словно и не замечая его порыва, вытащило пальцы из его груди и, удлиняясь на глазах, через него потянулось к царице, желая то ли растерзать, то ли погладить ее своими окровавленными когтями.
Вот тогда-то Ксантлика бросила фонарь и кинжал и с пронзительными воплями, перемежаемыми смехом неукротимого безумия, бросилась из усыпальницы прочь.
Матерь жаб
– Куда ты все время спешишь, миленький?
Голос колдуньи матушки Антуанетты напоминал влюбленное кваканье. Круглыми немигающими глазами она с вожделением смотрела на Пьера, молодого подмастерья аптекаря. Складки под подбородком раздулись, словно у гигантской жабы, а огромная грудь, бледная, как лягушачий живот, выпирала из рваного платья, нависая над юношей.
Пьер Боден, как всегда, промолчал; она стояла так близко, что он видел во впадине между ее грудями влагу, блестевшую, как роса на болоте… как слизь земноводных… влагу, которая, казалось, никогда не высыхает.
В ее хрипловатом голосе послышалась настойчивость:
– Останься до утра, милый сиротка. В деревне никто тебя не хватится. А твой хозяин не станет возражать.
Она прижалась к нему дрожащими складками жира. Короткими и плоскими, на вид почти перепончатыми пальчиками колдунья перехватила руку юноши и потянула к своей груди.
Пьер отдернул руку и осторожно отодвинулся. Скорее возмущенный, чем сконфуженный, юноша отвел глаза. Ведьма была вдвое с лишним его старше, и ее неотесанные и непривлекательные черты возбуждали в нем только отвращение. И даже будь она моложе и приятнее, ее репутация была способна отвратить любого. Крестьяне удаленной провинции, где заговоры и зелья до сих пор были в чести, опасались черной магии матушки Антуанетты. Аверуанцы называли ее La Mere des Crapauds, Матерью Жаб. И тому было немало причин. Местность вокруг ее хижины кишела жабами; говорили, что это фамильяры колдуньи, а вокруг ее с ними родства и обязанностей, которые жабы при ней исполняли, ходили темные слухи. Да и как было им не верить, если жабьи черты проступали в облике колдуньи столь явно!
Юноша испытывал к ведьме такую же неприязнь, как к громадным жабам, о которых спотыкался на пути между ее хижиной и деревней Ле Ибу. Вот и сейчас вокруг квакали эти мерзкие твари; странно, но ему казалось, что жабы, словно эхо, повторяют ее слова.
Скоро стемнеет, рассуждал юноша. Идея брести в темноте вдоль болота была ему не по нраву, поэтому Пьер еще проворнее засобирался домой. Не ответив матушке Антуанетте, он потянулся за черным треугольным пузырьком, который колдунья поставила на липкий стол. В пузырьке содержалось особое зелье, за которым Пьера послал хозяин, аптекарь Ален ле Диндон. Деревенский аптекарь тайно приторговывал сомнительными снадобьями, которыми снабжала его ведьма; Пьера часто посылали за ними в хижину, притаившуюся в гуще ивняка.
Старый аптекарь, который слыл грубияном и гулякой, любил подшутить над привязанностью колдуньи к молодому подмастерью.
– Когда-нибудь, мальчик мой, ты у нее заночуешь, – говорил Пьеру аптекарь. – Смотри, чтобы старая жаба тебя не раздавила.
Сейчас, вспомнив эту шутку, юноша сердито вспыхнул и заторопился к выходу.
– Не спеши, – не отставала матушка Антуанетта. – Холодный туман сгущается. К твоему приходу я подогрела красное вино из Ксима.
Сняв крышку с глиняного кувшина, ведьма вылила его дымящееся содержимое в чашу. Пурпурно-красная жидкость восхитительно пенилась, чудесный аромат специй наполнил хижину, заглушая куда менее приятные ароматы, исходившие от кипящего котла, полузасушенных тритонов и гадюк, крыльев летучих мышей и тошнотворных трав, развешенных по стене, а также вонь черных свечей из смолы и трупного жира, днем и ночью горевших в полумраке хижины.
– Я выпью, – сказал Пьер с некоторой неохотой. – Надеюсь, ты не подмешала туда своего варева.
– Здесь только крепкое вино четырехлетней выдержки и аравийские пряности, – обворожительно заквакала ведьма. – Оно согреет твой желудок… и… – что-то неразборчиво добавила она, подавая Пьеру чашу.
Перед тем как выпить, Пьер осторожно втянул ноздрями пары, но не почувствовал ничего неприятного. Определенно в вине не было снадобий и ведьмовских зелий, ибо зелья матушки Антуанетты – Пьер знал по опыту
