class="p1">Он вскочил на коня. Жар-птица вяло трепыхалась в мешке за спиной. Мужик, будущий богач, со счастливой усмешкой помахал рукой.
Солнце стояло в самой середке неба, когда Мрак явился на постоялый двор. Иваш был в своей комнате. Мрак покачал головой, но смолчал. Лежит на постели, пусть лежит. Может же заболеть. Правда, от спанья морда распухла.
– Просыпайся, – сказал он негромко. Во рту стало горько, будто лизнул сосновой смолы. – Счастье проспишь.
В груди кольнуло – ему не помогли бы и бессонные ночи. Иваш открыл глаза, ахнул, открыл шире. Поспешно сел, протер кулаками глаза. Разглядев Мрака, распахнул глаза во всю ширь.
Мрак высыпал на постель яблоки. Пурпурные, налитые красным светом, они кричаще выделялись на сером от грязи ложе. Сквозь тонкую кожу можно было считать зерна. А сгустки сока покачивались темно-багровыми размытыми волоконцами.
Глаза Иваша вылезали из орбит. Мрак усмехнулся, бросил ему на колени мешок. Там протестующе трепыхнулось, скрежетнуло, как ножом по сковородке…
– Здесь жар-птица. Ты выполнил все, что тебе поручили.
Повернулся и вышел, даже не взглянув, какого размера глаза певца станут теперь.
Глава 40
Это было его последнее деяние. Рассказывали, что даже старые закаленные воины плакали, когда он, сняв позолоченные доспехи, дар тцаря Додона, надел ветхое рубище, поднял руки в прощании и ушел не оглядываясь. Даже воздух вокруг него колыхался, почерневший и тяжелый.
Правда, у него никогда не было позолоченных доспехов, вообще доспехов не носил, но внезапный уход породил много слухов. Как при дворе, так еще больше в народе.
Только жаба последовала за ним. Она выросла настолько, что едва держалась на плече. У нее перевешивали то голова, то зад, где наметился толстый хвост с шипами. Иногда ухитрялась залезать на шею, стараясь лечь сразу на оба плеча, но чаще всего падала на землю.
Мрак не оборачивался, и жаба бежала следом. Так одолевали версты, но в конце концов жаба уставала, жалобно пищала, постепенно отставая. Мрак либо брал на руки, либо сворачивал в ближайшую рощу, устраивался в тени у ручья.
Усталая жаба поспешно карабкалась к нему на колени, засыпала кверху пузом, разбросав лапы. Мрак рассеянно чесал ей белесое брюхо, жаба посапывала, легонько дергала лапами. Когда ей снилось что-то страшное, она начинала дергаться, разевать пасть, пугая невидимого врага, пищала в страхе. Мрак дул ей в морду, негромко приговаривал, что он рядом, в обиду не даст, отгонит большую страшную жабу, что напала на его маленькую, и Хрюндя успокаивалась, затихала, сведенные страхом лапы расслаблялись.
Когда он проходил через веси, жители высыпали из домов, чтобы увидать человека, о котором говорят с таким сочувствием. Мужики смотрели угрюмо и понимающе, женщины плакали и поднимали над головами детей, чтобы те увидели и запомнили. Молодые девушки подавали ему хлеб и сыр, пытались кормить жабу, но она ела только из рук Мрака.
Проходя через десятую или двадцатую весь, он уже слышал рассказы о себе. Не столько о подвигах, как о его великой любви, а когда шел через горы, слышал песни о герое, который тщетно пытался растопить ледяное сердце холодной красавицы, заколдованной злым колдуном. Мрак хотел возразить, что колдун ни при чем, не было никакого колдуна, а потом подумал, что песня может быть вовсе не о нем, вмешиваться глупо и неуместно.
Однажды он шел через лес, поглядывал на кусты. Там его Хрюндя шумно прыгала по опавшим осенним листьям, шебуршилась, что-то искала. А впереди на дорожку вышли двое. В руках топоры, а злые лица не предвещали ничего хорошего.
– Жизнь или смерть? – предложил один.
Мрак пожал плечами:
– А какая разница?
Разбойник зло захохотал:
– Наверное, есть. Иначе даже прокаженный не цеплялся бы за жизнь! Ну а у бродяг вроде тебя иногда водятся монеты. В полу ли зашитые, или в поясе, или еще где, но мы найдем.
Второй пояснил:
– Не отдашь сам, костер найдет.
– У меня нет монет, – ответил Мрак равнодушно. – А в костер так в костер…
Ему зачем-то связали руки и потащили через кусты. Там была поляна, трое разбойников точили ножи, четвертый в сторонке жарил на углях широкие ломти мяса. Жир капал, поднимались чадные дымки.
Один из точивших нож поднял голову. Глаза были холодные, жестокие.
– Противится? Одежку снять и – в костер. А его – к дереву! Посмотрим, кто из вас стреляет лучше.
Грубые руки начали сдирать душегрейку. Затрещали кусты, выметнулась запыхавшаяся, но гордая охотой Хрюндя. В пасти у нее трепыхался огромный кузнечик, отчаянно бил лапами.
Завидев чужих людей, Хрюндя в удивлении раскрыла пасть. Кузнечик вывалился, ускакал боком, волоча лапу. Жаба запищала, бросилась на обидчиков, начала драть одному сапог детскими коготками. Тот отшвырнул ее пинком, жаба упала на спину, но тут же перевернулась и бросилась снова.
Глаза вожака выпучились. Он переводил взор то на жабу, то на Мрака. Крикнул внезапно:
– Стойте!.. Это… та самая жаба?
Мрак ощутил на себе шесть пар глаз. Пожал плечами:
– Какая?
– Которая сопровождает великого… ну, который пытается растопить заколдованное сердце. А ты тогда… человек по имени Мрак?
Мрак равнодушно глядел поверх их голов на далекие синеющие горы.
– Когда-то меня так называли.
Множество рук усадили его перед костром. Кто-то сунул в руки прут с ломтем жареного мяса, другой поставил перед ним кувшин с вином. Пробовали и жабу покормить, но она с достоинством отказалась, влезла к Мраку на колени и оттуда смотрела на всех надменно и презрительно.
– Ну, – сказал вожак с неловкостью, – ты прости нас… Что ж ты совсем?.. Только по этой зверюке тебя и признали.
Мрак молчал, он слышал другие голоса и видел другие лица. Тот мир был настоящим, а этот – только тенью. И он тоже был тенью, которой другие тени что-то говорили, спрашивали, что-то совали в руки, что-то набрасывали на плечи.
Жаба поерзала, умащиваясь поудобнее. Даже на двух коленях помещалась едва-едва, балансировала, часто падала, но упрямо взбиралась на любимое место.
– Мы слышали о твоей Хрюнде, – сказал вожак почтительно. – Ты того… ешь! У тебя был долгий путь.
Мрак жевал безучастно, в ушах звучал серебристый голос единственной в мире женщины. Он говорил ей мысленно убедительные слова, объяснял, доказывал, спорил, краем глаза видел возникающие в поле зрения чужие руки, что совали ему сыр и хлеб, но еще яснее видел ее нежные руки, такие холодные и безучастные. И опять в том мире говорил с ней и жадно смотрел в божественное лицо, а здесь двигались только полупрозрачные тени, бормотали, шелестели.
– Куда путь держишь на
