Полночь.
Бессонница, бессонница. В такие черные часы бесконечные размышления. Какой-то инстинкт самосохранения помогает мне всякий раз при малейшей возможности отвлекать мысли от себя самого, от «призраков».
Эта история с Дарро все же довольно важна. Я подразумеваю — важна для меня, важна потому, что она поднимает множество моих проблем.
Замечу попутно: я не верю больше в ответственность.
Верил ли я в нее когда-нибудь? Да, конечно, в той мере, в какой может верить врач. (Для нас, врачей, границы ответственности никогда не совпадают с теми, которые устанавливает господствующее мнение. Вспоминается мой спор в Вернейле с судебным врачом, помощником старшего врача в стрелковом батальоне. Мы, врачи, слишком хорошо знаем, что наши поступки определяются тем, каковы мы сами и каково наше окружение. Ответственны за что? За то, что унаследовали от родителей? За то, что дано воспитанием? За примеры, бывшие перед глазами? За случайно сложившиеся обстоятельства? Конечно — нет. Это яснее ясного.)
Но я всегда жил так, будто верил в мою абсолютную ответственность. И во мне было всегда сильно чувство — христианское воспитание? — добрых и злых поступков. (Впрочем, не без послаблений: стремление снять с себя, в известной степени, ответственность за совершенные много ошибки и, с другой стороны, непременно поставить себе в заслугу хорошие поступки…)
Все это довольно противоречиво.
Жан-Полю.
Не опасайся противоречий. Они хоть и неудобны, но полезны. Именно в те минуты, когда мой разум находился в тисках неустранимых противоречий, именно тогда я чувствовал себя ближе, чем когда-либо, к той Истине с большой буквы, которая вечно ускользает от нас.
И если бы мне было суждено «вернуться к жизни», я хотел бы, чтобы это совершилось под знаком сомнения.
Биологическая точка зрения. Первые годы войны я не мог не поддаться искушению, — бесился, но поддавался, — искушению рассматривать нравственные и социальные проблемы с единственной вульгарной биологической точки зрения. Например, рассуждал так: «Человеку — животному кровожадному свойственно… и т. д. Нейтрализовать возможный от него вред с помощью неумолимой социальной организации. И не ждать ничего лучшего». Даже таскал с собой в походной сумке томик старика Фабра{164}, который раскопал где-то в Компьене. Не без удовольствия считал всех людей и самого себя какими-то большими насекомыми, созданными для войн, нападения и защиты, завоеваний, взаимопожирания и т. д. Я злобно твердил: «Пусть хоть эта война откроет тебе глаза, дуралей. Видеть мир таким, каков он есть. Вселенная: взаимодействие слепых сил, регулируемое уничтожением менее стойких. Природа — арена резни, где взаимно пожирают друг друга отдельные особи, целые расы, инстинктивно враждующие. Ни зла, ни добра. И в отношении к человеку это не менее верно, чем в отношении к кунице или ястребу и т. д.». И кто решился бы, сидя в подземном перевязочном пункте, забитом ранеными, отрицать то, что сила торжествует над правом? (Десятки примеров. Вечер в Като. Или атака в Перонне. Невысокая ограда. Или пункт первой помощи в Нантейль-ле-Годуэн. Или агония двух молоденьких солдат стрелкового полка в амбаре, по дороге между Верденом и Калонн.) Помню, что в иные минуты я бывал как пьяный, приходил в отчаяние от звериного облика мира.
Близорукость… Как раз этот мертвящий пессимизм, который и должен был открыть мне глаза на то, что так недолго попасть в яму, где неизбежно задохнешься.
Гашу свет — может быть, удастся заснуть.
Час ночи.
Нечего и думать о сне.
Наш славный Дарро (а он-то ничего и не подозревает, бедняга!) виной тому, что я вот уже почти сутки, как погряз в «моральных проблемах». Погряз так, как никогда за всю свою жизнь.
Как таковые эти вопросы никогда не существовали для меня. Добро, зло. Общепринятые формулы, очень удобные, которыми я пользовался, как и все прочие, не видя в них реальной ценности. Понятия, лишенные для меня какого-либо императива. Правила традиционной морали я принимал, но для других. Принимал в том смысле, что если бы, предположим, какая-нибудь революционная власть, одержав победу, объявила бы эти правила отжившими и если бы оказала мне честь и спросила моего совета, то, вероятно, я отсоветовал бы без оглядки взрывать основы социального бытия. Я полагал эти правила абсолютно произвольными, но имеющими неоспоримую практическую ценность для взаимоотношений… «других», общения людей между собой. А в отношениях с самим собой — не брал их в расчет никогда. (Впрочем, трудно сказать, во что бы могли вылиться мои жизненные правила, если бы, скажем, понадобилось дать им четкое выражение, — на что у меня не хватало ни времени, ни фантазии. Думаю, что я ограничился бы какой-нибудь растяжимой формулой, вроде следующей: «Все, что способствует моему жизненному росту, и все, что благоприятствует моему развитию, есть добро; все, что стесняет выявление моего «я», есть зло». Остается, значит, определить, что я подразумевал под словами «жизнь» и «выявить свое «я»… Не берусь это выяснять и сейчас.)
По правде говоря, те, кто наблюдал мою жизнь, — были же такие! — Жак, например, или Филип, — никак не могли заметить, что в принципе я разрешал себе почти полную свободу. Ибо, поступая так или иначе, я, как правило, всегда следовал, даже не отдавая себе отчета, тому, что принято называть «моралью», «моралью порядочных людей». Однако несколько раз, — впрочем, не будем преувеличивать, всего, быть может, раза три-четыре за пятнадцать лет, в иные решающие часы своего существования, личного или профессионального, — я вдруг осознавал, что моя свобода существует не только в теории. Три-четыре раза в моей жизни я оказывался внезапно перенесенным в ту сферу, где правила, которые я обычно принимал, не имели хождения, куда даже разуму не было доступа, где царила интуиция, импульс. Безмятежно привольная область, область высшего беспорядка, где я чувствовал себя чудесно одиноким, сильным, уверенным. Да, уверенным. Ибо я всеми силами своего существа ощущал, что становлюсь вдруг бесконечно близок к… (нелегко закончить эту мысль…), ну хотя бы к тому, что в глазах, скажем, бога могло быть Истиной в чистом виде (той, что с большой буквы). Да, по крайней мере, раза три на моей памяти я сознательно и не колеблясь нарушал законы, которые единодушно приняты блюстителями морали. И никогда не чувствовал угрызений совести. И теперь также думаю об этом с полным равнодушием, без малейшего огорчения. (Впрочем, должен сказать, что я крайне малоопытен в проблеме угрызений совести. Врожденная склонность: принимать свои мысли и поступки, каковы бы они не были, как нечто вполне естественное и законное.)
Этой ночью пишу особенно охотно. И чувствую, что мысли ясны. Если придется расплачиваться за это дурным днем, что ж, пускай.
Перечитал написанное. Долго думал об этом и о многом смежном. Я ставлю перед собой и такой вопрос: если взять большинство людей (чья жизнь в основном протекает без явного нарушения правил общепринятой морали), что, в сущности, их сдерживает? Ибо нет среди нас никого, кто хоть раз не почувствовал бы искушения совершить поступок, называемый в общежитии «аморальным». Я исключаю, конечно, людей верующих, то есть тех, кому твердые религиозные или философские убеждения помогают восторжествовать над кознями лукавого. Но вот прочие, что останавливает прочих? Робость? Уважение к человеку? Боязнь, что скажет сосед? Боязнь судебных преследований? Боязнь невзгод, которые они могут навлечь на себя в частной или общественной жизни своим поступком? Не отрицаю, все это, конечно, действует. Преграды эти сильны и, возможно даже, непреодолимы в глазах огромного большинства тех, кто «подвергается соблазну». Но это препятствия чисто материального порядка. И если бы не существовало других — порядка духовного, — можно было бы утверждать: коль скоро человек свободен от цепей религии, он держится положенных рамок только из страха перед жандармом или по меньшей мере из страха скандала. И можно, таким образом, утверждать, что любой неверующий, при условии, если он поставлен лицом к лицу с искушением и если обстоятельства дают ему полную гарантию тайны и абсолютной безнаказанности, непременно уступит голосу порока и совершит «зло», даже с превеликим удовлетворением. Иными словами, это значит, что моральных соображений, способных сдержать неверующего, не существует и что для тех, кто не признает никакого закона божеского, никакого религиозного или философского идеала, для тех не существует и действенного морального запрета.
Добавлю в скобках: казалось бы, в таком случае правы те, кто видит в моральном самосознании современного человека (и в нашей способности спонтанно отличать то, что следует делать, от того, что не следует делать, то, что есть добро, от того, что есть зло) пережиток некоей религиозной по своей природе покорности, каковую в течение веков воспитывали в себе предшествующие поколения, пока она не стала врожденной. Допустим. Но мне кажется, что рассуждать так — значит забывать, что бог только гипотеза, принятая человеком. Ибо человеческий разум отличает понятие добра и зла не через бога, который есть изобретение самого человека. Ибо не кто иной, как человек, приписал этот принцип богу, и человек же провозгласил его божественным предначертанием. Итак, считать, что это различие религиозного происхождения, — значит тем самым признавать, что сам человек в один прекрасный день приписал его богу. А значит — это было заложено в самом человеке, более того, столь глубоко укоренилось в нем, что он почувствовал потребность возвести это различие в высший, навеки нерушимый закон.
