Накануне намеченного дня похода к чехословакам я сидел у Костерина. Мы были вдвоем. Снова заговорили о возможности интервенции. И снова оба высказали убеждение, что она невозможна. Но меня что-то беспокоило. И я, наконец, не выдержал: "Знаешь, Алеша, мне не дает покоя совесть военного. Я, как военный, привык считать, что невозможного нет. Самое невозможное и есть самое вероятное. Стоит тебе признать что-то невозможным и перестать обращать туда внимание, как именно оттуда тебя и ударят. На месте чехословаков я бы все же приготовился к отражению вторжения. Не будет - хорошо. Вернемся к обычному расположению. А будет, интервент получит по зубам. Тем более, что защищать Чехословакию просто.
Австрийская граница безопасна. Венгерская тоже. У Венгрии так мало сил, что ее можно просто припугнуть. Значит только границы СССР, Польши и ГДР меньше десятка дорог, перекрыв которые, можно остановить движение танковых армад. Если к этому добавить оборону тоже очень небольшого количества аэродромов, то внезапность вторжения не получится. А без внезапности провалится и все вторжение. Оно может даже закончиться полным крахом для нападающих. Я бы не только сделал это, но и предупредил Брежнева, что в случае нападения буду обороняться, объявлю отечество в опасности. Брежнев хоть и дуб, но на войну не рискнет. Вся его надежда может быть только на внезапность. Война для него безумие, тем более, что чехословацкая армия самая боеспособная в Восточной Европе, а народ, мы это видели, единодушно поддерживает свое правительство. Военная авантюра в таких условиях может стоить головы Брежневу и его правительству. Чехословацкое сопротивление может инициировать антиимперские разрушительные силы в ГДР, Польше, да и в Советском Союзе.
- Дай Бог! - заметил Алексей. Потом посерьезнел и сказал. - Ну что ж, напиши об этом Дубчеку. Так и напиши - я, как и мои друзья, считаю вторжение невозможным, но как военный считаю необходимым быть готовым к худшему. И передай эту записку в запечатанном виде, с грифом - "ЛИЧНО".
Я так и поступил. Но написал не в виде прямого совета. Я опасался, вернее, не исключал возможности того, что моя записка окажется в руках КГБ. Если бы это случилось, то текст не должен был давать прямого повода для обвинения в измене Родине. Поэтому я написал не как совет, а выразил свое восхищение работой, которую он ведет. Я желал ему всяческих успехов и здоровья, а в заключение написал примерно следующее: "Я не думаю, чтоб истинные коммунисты стали препятствовать Вашей благородной деятельности и тем более не верю в возможность советской интервенции. Брежнев - коммунист, и к тому же военный. Он понимает, что Чехословакия очень легко может сорвать советское вторжение. Стоит только перехватить основные дороги из ГДР, Польши и СССР и организовать оборону аэродромов. Венгрию можно легко остановить простой угрозой возмездия. Брежнев понимает, что все это повлекло бы за собой войну, которая в нынешних условиях опасна для СССР не меньше, чем для Чехословакии".
Я считал, что Дубчеку это может послужить советом, а если попадет в КГБ, то я смогу сказать, что рассуждал в частном письме о вопросах общеизвестных, никакой - ни государственной, ни военной тайны не касаясь. О письме этом я не сказал и своему напарнику - Ивану Яхимовичу. Письмо я незаметно для Ивана сунул в карман принимавшему нас советнику посольства. Посол в это время был в Чехословакии.
Наше "письмо пяти" было опубликовано в "самиздате" и в западной прессе. Мое личное письмо Дубчеку, насколько мне известно, на Западе не публиковалось. В самиздат же я его не давал. А вообще наш "самиздат" интенсивно откликнулся на "Пражскую весну". В "самиздате" и на Западе было опубликовано и письмо Анатолия Марченко Дубчеку, очень глубокое, всесторонне обоснованное, изложенное прекрасным языком, оно твердо и убедительно доказывало, что СССР готовится к интервенции. Это письмо окончательно решило судьбу Анатолия. Ему не была прощена и книга, а тут такое разоблачение. Через несколько дней после публикации письма на Западе Анатолия арестовали. Нет, не за письмо... и не за книгу. У нас же свобода печати... но и свобода... манипулировать законами. Анатолию предъявляют нарушение паспортного режима: проживает в Москве, имея прописку в 100 километрах от нее - в Александрове.
В Москве он, конечно, не проживал. Проживанием считается нахождение в данном пункте свыше трех суток. Анатолий законы знает и понимает, что даже малейшее нарушение закона ему не простят. Поэтому более двух суток он в Москве не жил никогда, хотя там проживает его жена, и вполне естественно было бы ему - тяжело больному человеку - постоянно проживать с женой и пользоваться ее заботами и московской медицинской помощью. Но Анатолию такого разрешения не дали, поэтому большую часть времени его жена - Лариса Богораз - жила у него в Александрове, а в те недели, когда ей нужно было быть в Москве, он иногда оставался здесь после работы, но никогда больше, чем сутки-двое.
Милиция, которая безотрывно следила за ним, не могла обнаружить нарушения паспортного режима, а для предания суду требуется, чтоб были составлены два протокола на проживание в Москве более трех суток. И вдруг его арестовывают. Не в московской квартире жены, а на Северном вокзале, когда утром, едучи на работу (работал он в Москве), он сошел с поезда, прибывшего из Александрова.
Мы, друзья Анатолия, прекрасно понимали, что взяли его не для того, чтобы "попугать", что ему грозит длительное тяжелое заключение, если не смерть в лагере. С ним постараются "разделаться". Безвинному человеку, которого измочаливает, калечит машина террора, могут милостиво дозволить существовать только при условии, что он униженно раскаивается в несовершенных преступлениях и благодарит партию и правительство за то, что дозволяют ему жить. Если же человек искалеченный, еле живой, сохранил гордую душу человеческую и защищает свое достоинство, его стремятся физически уничтожить.
Анатолий именно такой человек. Его случайно захватила машина террора. Да что значит случайно! Эта машина в СССР действует слепо и гребет так густо, что случайно можно только избежать ее беспощадных зубов. Анатолий попал под эти зубья, вырвался тяжело больным, почти оглохшим, но не сломленным. Наоборот, убежденным в том, что такие порядки нетерпимы. И стал бороться с ними. Теперь он снова в руках бездушной, безжалостной машины террора. Прекрасной души человек, талантливый от природы, он мог бы быть гордостью нации, а его пытаются превратить в преступника и уничтожить. Трудно представить себе судьбу более типичную.
Родился он в трудовой семье, в Сибири. Окончив 8 классов средней школы, восторженно-патриотичный юноша получает комсомольскую путевку и с энтузиазмом едет работать на "великие стройки коммунизма". Несмотря на очень тяжелые материально-бытовые условия, он не оставил работу, не побежал под родительский кров, как это делают десятки тысяч восторженных юношей, столкнувшись на этих стройках с реальной прозой жизни. Марченко продолжал трудиться, самостоятельно зарабатывая свой хлеб. Он, может быть, стал бы всеми уважаемым высококвалифицированным строительным рабочим, может даже инженером, крупным администратором или партийным работником.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
