Тео Смолик шагнул вперед.
– У тебя его мало… – Он взмахнул рапирой, клинок со свистом распорол воздух перед носом отпрянувшего Ганы. – У меня – хоть отбавляй!
Смолик бросился на беглеца, пытаясь сделать сложный боковой финт с быстрым уколом в плечо, а после ударом по бедру, – и кинутый Ганой пуу обухом ударил его в скулу. Под воротами туземец вскочил и метнулся к ним, занося над головой топорик. Теодор Гревин Анастас де Смол, ругаясь, как портовая девица, от которой, не расплатившись, сбежал матрос, растянулся на земле, выпустив рапиру и обеими руками схватившись за лицо. Гана Тулага Дарейн вновь вскочил на перила, с них – на вершину каменной кладки, а с нее сиганул в темные высокие заросли позади двора.
– Чтоб серапион откусил твой…! – ревел Смолик, перекатываясь на живот, упираясь одной рукой в землю, а второй держась за подбородок, с которого текла кровь. Блондин открыл рот, собираясь разразиться очередным проклятием, но сдержался, сцепив зубы, когда скулу пронзила боль. Впрочем, долго молчать он не смог и вскоре уже, поднявшись на колени, смеялся, широко улыбаясь сквозь брызнувшие из глаз слезы.
– Знать, мало моего умения, – пояснил Тео туземцу, в изумлении таращившемуся на него. – Что пялишься, мой цивилизованный друг? Это прекрасное животное на перилах – сама природа, я же – всего лишь искусство. Искусство отточенное, совершенное, но что толку, ежели оно все равно порождено натурой, а не наоборот? Природа первична – потому сильнее. Хотя и скучнее стократ. Ладно, не печалься, говорливая обезьяна, а лучше помоги своему бездумному собрату вновь обрести себя. Какой сокрушительный удар от природы, как примитивно и действенно: обухом по челюсти, и вот уже искусство валяется в пыли… Красный Платок, а? Для него время течет живо: сплошные «сейчас» и «немедленно». Человек сильных порывов и желаний, видно сразу: рожден для войны и любви! Плыть, бежать. Вспрыгнуть на перила. Перескочить туда, метнуться сюда, ударить ножом, взлететь на ограду – и вновь бежать. Преторианцу живется весело и быстро в клокотании его чувств… Но не таков я! Жизнь для меня – сплошные вопросы, движения ума… поток «зачем?». Зачем Красный Платок покинул свои облака и приплыл на Суладар? Это связано с появлением здесь красавицы Эрзаца? Зачем торговцу нанимать кого-то, чтобы убить Красного Платка? Надо бы проследить за ним… Да! Наш торговец – жадная свинья… а я – сумасшедший идиот, раз подрядился на такую работенку за жалких три тарпа.
* * *
Увидев вышедшего из калитки высокого старика, Гана быстро присел, а после лег на землю. Он находился в той части города, где более благоустроенные кварталы белых и богатых туземцев сменялись хижинами бедноты. Дом, из которого появился старик, казался средним – не хоромы, но и не лачуга. Ночью похолодало, однако человек этот оставался полуобнажен: лишь короткие штаны болтались на худом, почти тощем теле. Хотя он был уже явно слишком стар, чтобы промышлять серапионами, на плече его лежало особое оружие, предназначенное для охоты на них.
Когда хозяин дома исчез в конце улицы, Тулага, пригибаясь, пересек ее, с разбегу перепрыгнул через невысокую ограду и приземлился во дворе, перед стеной одноэтажной постройки. Казалось, старик не боится грабителей: на калитке отсутствовал засов, пса на цепи здесь также не было.
Он обогнул здание, миновал ряд шестов, между которыми были натянуты тонкие веревки – на них сушились засоленные летучие рыбки и тонкие ломти серебристой серлепки, – после чего увидел изгородь, заросшую плотным слоем переплетенных стеблей и круглых листьев ирги. Тулага прошел вдоль изгороди, протиснулся между ней и задней стеной дома, наконец, достигнув угла, раздвинул руками ветки – в темной глубине было узкое отверстие.
Во дворе соседнего дома находилась конюшня, дальше виднелся приземистый склад, за ним – покосившийся старый сарай. В торце его была лестница, приставленная к дверце сеновала под наклонной крышей. На ходу подняв камешек, Тулага повернулся к большому жилому дому, нашел третье слева окно, швырнул камешек – цокнув по стеклу, тот упал на землю у стены – и стал взбираться по лестнице.
Деревянные перекладины поскрипывали под ним. Гана приоткрыл сбитую из досок квадратную дверь, в порог которой упиралась лестница, заглянул, потом сунул внутрь голову: темнота и тишина, запах сена, уютное тепло безопасного места, находящегося рядом с людским жильем, но давно пустующего… Он залез внутрь и осторожно прикрыл за собой дверь.
Но перед тем как сделать это, находясь уже на сеновале, посмотрел через плечо и заметил, что светлая занавеска на третьем слева окне дома теперь немного отодвинута в сторону.
Глава 10
Арлея открыла дверцу сеновала и увидела нож, кончик которого вынырнул из тьмы перед самыми ее глазами. Девушка замерла. Через несколько мгновений нож убрался обратно, впереди мелькнула смутная тень, придвинулась, обратившись человеческим силуэтом.
Она подняла руку, и тусклый свет масляной лампы с почти прикрученным фитилем слабо озарил сеновал.
– Ранен? – спросила девушка, углядев темный развод на скуле и пятно крови на левом запястье.
Тулага кивнул и добавил:
– Я голоден.
– Как и в тот раз… – пробормотала Арлея. – Подожди здесь, принесу что-нибудь. Сейчас все спят, но все равно не высовывайся.
Когда она прикрыла за собой дверцу, Тулага отполз назад. В глубине чердака гора сена становилась выше и заканчивалась пологим гребнем, за которым начинался другой склон – короткий, упирающийся в заднюю стенку. Гана скинул котомку и моток веревки с плеча, лег на спину, положив руку с ножом на грудь, глядя в потолок и не видя ничего. Вскоре глаза закрылись, беглец задремал, но сразу проснулся, как только появилась Арлея.
На этот раз она захватила с собой деревянный поднос, который осторожно несла на одной ладони, чуть покачивая им, когда ступала по сену – ноги по колено погружались в него. В другой руке была лампа.
Девушка повесила ее на торчащий из стены крюк, а поднос положила возле севшего Ганы. Там были хлеб, фляжка, куски мяса, бинт и какой-то флакон.
– Травяная мазь, – пояснила Арлея. – Ее делает туземка, сестра нашей поварихи. Кровь уже не идет, но надо перевязать. Дай руку.
Положив нож на котомку, Тулага позволил девушке закатать рукав, намазать рану щиплющей мазью, а после крепко замотать бинтом. Другой рукой он в это время брал с подноса хлеб и мясо. Когда девушка закончила, беглец выпил вина из фляги, лег на бок, лицом к ней, и сказал:
– Твой отец…
– Неродной отец, – перебила она.
– …Он устроил облаву на меня.
Наступила тишина, которую в конце концов нарушила Арлея:
– Но я не отвечаю за его поступки. И я считаю, с самого начала он повел себя бесчестно.
Тулага молчал, глядя на нее. Лампа совсем тускло озаряло лицо приемной дочери торговца: казалось, что глаза ее глубоко запали, под ними лежат темные круги.
– Я ничего не могу поделать с этим, – добавила Арлея. – Я всего лишь помогаю Крагу с Дишем. Как наемная работница в торговом доме, а не… не родственница его хозяина.
Гана отщипнул кусок от хлеба на подносе, сунул в рот, медленно прожевал и сказал:
– Да. Несправедливо обвинять в чем-либо тебя. Ты говоришь правду, виноват он, а не ты. Убей его.
Арлея, сидящая на коленях в соломе и глядевшая вниз, изумленно вскинула голову.
– Кого?
– Этого торговца.
– Диша? Ты что? Зачем? Как я могу сделать это? Ведь он…
– Кто? – перебил Тулага. – Он не отец тебе, так? Муж твоей матери… это значит, он вообще для тебя никто. У вас нет общей крови. Что сталось с твоей матерью?
Он заметил, как вздрогнула девушка – тени перекатились по ее лицу, растянулись, затем сузились, вновь залегли под крыльями носа, под глазами и на шее.
– Она была служанкой и ждала ребенка от человека, который обещал жениться на ней, но не вернулся из плавания к южным островам, – тихо заговорила Арлея. – Потом, когда еще только родилась я, сгорел магазин, в котором она работала. Я слышала, тогда как раз была война между торговцами, и факторию сожгли наемники Длога и Дарейна, или, быть может, сам Тап Дарейн, ведь он был мастак… Он умел именно это: драться, преследовать, поджигать, топить в облаках… В общем, мать осталась одна, со мной на руках, без дома – она жила в пристройке позади того самого магазина. Она пошла к фактории Длога – Дарейна и села на ступенях. Меня держала на руках… просто сидела, и все. Потом появился Длог. Он хотел прогнать ее, даже толкнул… но что-то заставило его спросить, откуда она; мать рассказала, и тогда он взял ее в магазин, дал работу. Мать… она была очень красивая. В ее жилах было немного тхайской крови. В конце концов Диш женился на ней. Некоторое время они, кажется, жили счастливо, но потом… у Длога тяжелый характер. Он сильно ревновал. К тому человеку, который был моим отцом, к хозяину магазина, который сгорел вместе со зданием, – почему-то Диш решил, что у матери что-то было с ним… В конце концов он стал ревновать ее ко всем мужчинам, которых видел вокруг, даже к компаньону. А мать была меланхолического нрава. Будто такая… всегда задумчивая. Я помню, как он кричал на нее по вечерам, а она плакала. Потом она заболела – утром просто не встала с кровати. За неделю очень похудела и наконец умерла. Закрыла глаза и перестала дышать. – Арлея, говорившая все это негромко и быстро, перевела дух, после чего добавила: – И все же Диш всегда хорошо относился ко мне. А после смерти матери очень переживал, я помню, как он плакал за стеной… Хотя это странно, что такой человек, как он, может плакать – ведь на самом деле он безжалостный. Не жестокий, но просто не способен жалеть кого-то, у него нет таких чувств. Или тогда он жалел себя? Жалел, что остался без этой женщины?
