болота, по колено во мху.
В окно второго учебного корпуса дул такой ветер, что казалось, что стекло выгибается. Сбоку, у самой рамы, прилипло несколько листьев.
А в тундре было полное безветрие, и оно очень не нравилось Мише.
— А где Серый и Гвоздь? — спросил он.
— Они давно в стойбище, там, где должен быть и ты.
— И эта рыженькая?…Розанова с дефектологии?
— Все, все уже там. Ты подумай о бабочках. Бабочки… Все твои глупые птицы превратятся в бабочек. Везде будет праздник и песни, и твои грехи будут прощены. Всё будет прощено, потому что ты возвращаешься в Райский сад.
Но Миша не без некоторого труда разлепил губы и всё же сказал упрямо:
— У меня повестка. На вторник.
И тут ветер проделал крохотную дырку в окне, которая тут же стала расширяться, что-то треснуло, покатилось, завизжали студентки, но их тут же перестало быть слышно. Вся аудитория наполнилась страшным свистом, ледяным воздухом и мёртвыми листьями.
Миша успел увидеть, как тают фигуры его бывших однокурсников, и тут мокрый ком листвы больно ударил его по глазам.
Когда он аккуратно протёр их, оказалось, что буря стихла.
Он сидел на лавке один, аудитория была пуста, а окно — цело.
Миша старался сохранять спокойствие, но чуть не подпрыгнул, когда скрипнула дверь.
На пороге возник доцент с бубном и неодобрительно посмотрел на Мишу.
— А что это вы тут сидите? Да и вас, кажется, давно отчислили.
Под его взглядом Миша молча пошёл вниз, но проходя мимо доцента, из непонятного озорства щёлкнул пальцем прямо в середину бубна. Бубен отозвался сердитым рокотом.
Доцент отлетел к стене и посмотрел на Мишу в ужасе.
— Я в армию ухожу, — сказал Миша веско, и в этот момент вспомнил слова отца. — А в армии тоже много непонятного, но всё правильно.
2022
Три куста роз (День программиста. 256-й день года. 13 сентября)
Менты пришли к Паевскому утром.
Он напрягся, потому что помнил ещё прежние времена, когда менты разного фасона ходили к нему за деньгами. Это были свои, прикормленные. А иногда, наоборот, у него и вовсе начинались маски-шоу, когда по лестницам, как горох, сыпались люди в чёрном и изымали бухгалтерию. Он себе так и представил однажды — как в следующий раз всех этих тёток со столами и шкафами грузят краном в длинный «Камаз».
Реальность тогда была, конечно, скучнее — и страшнее.
Но то было в прежние времена.
Теперь-то он давно отошёл от дел, и всё у него было чисто — по крайней мере, в рамках обычной бухгалтерской проверки.
Паевский заведовал небольшим фондом, и перекладывал деньги из одного места в другое. А потом брал из другого и клал в следующее. Ну и формально заведовал несколькими программистами и химиками.
Но эти, что пришли утром, были вполне мирные — и честно сказали, что они, менты, ничего не понимают в одном деле. Так они и говорили про себя: «Мы, менты» — а теперь менты все, кто к тебе приходят с вопросами.
А непонятое дело было делом маленького неприметного человека, с виду подростка, которого Паевский помнил, хоть сразу и не признался гостям.
Менты искали неприметного человека, что в прошлом году работал у Паевского в конторе, а теперь пропал. Менты намекали, что этот сотрудник был винтиком в каком-то криминальном механизме, выплыло неприятное слово «обналичка» (Паевский в этот момент не сдержался и немного сильнее обычного сжал пальцы на подлокотнике кресла, но никто этого не заметил).
Это был молодой человек, которого он взял на работу по знакомству. Знакомство, впрочем, было вымарано из разговора с непрошеными гостями. Впрочем, и сам он точно не помнил — кажется, одноклассница просила за своего непутёвого племянника.
Нет, к деньгам юноша не имел отношения, только к большому компьютеру, оставшемуся в институте ещё с тех времён, когда химики могли его себе позволить. Да и то — тронуть процесс перекладывания денег этот человек не мог, а существовал отдельно, как фигура для заполнения лабораторного пространства. Особого рвения тот молодой человек не проявил, и в один прекрасный день Паевский обнаружил, что тот не появился на работе. Юношу уволили задним числом, и теперь Паевский с молчаливой радостью показывал гостям приказ.
Да они ни на чём и не настаивали.
Пропал, так и пропал. Менты явно что-то не договаривали.
«Кто же за него просил?» — пытался Паевский вспомнить, да никто не приходил на ум.
Уходя, эти двое спросили об одном иностранце, не то голландце, не то немце — судя по фамилии Пекторалис. Уж про него Паевский точно-точно ничего не знал.
Вот и всё. Менты ушли, причём младший стащил, как ребёнок, горсть конфет из приёмной.
«Да, кажется, одноклассница, — решил Паевский. — Наша память прихотлива. Скоро нас срастят с машинами, и первое, что внутри нас появится — безотказная память. Просто сервер внутри головы. Хотя и сейчас это не проблема — все ходят с телефонами и перестали помнить не только исторические даты, но и дни рождения друзей. Не надо никаких проводов в мозг и гнезда для штекера под затылком, которое пугало любителей фантастики. Но всё же, как нехорошо, что я его не помню, может, вот оно — приближение старости. Акела не помнит Маугли, а это значит — волк слабеет».
Про память он много говорил с соседом по даче.
Его сосед был математиком, но печально сообщал, что его математика осталась в каменном веке. Старик (он был, тем не менее, старше Паевского всего лет на десять) поливал свои розы и рассказывал о том, что положительный результат в тесте Тьюринга казался недостижимым, точно так же, как теорема Ферма — недоказуемой, а теперь обе задачи — история. Или почти история — техника становится всё умнее. Настоящая машина должна строить себя не из логики, а из жизни собеседника, отражая его, как зеркало. А подытоживал сосед свои наблюдения чужой мыслью, что зеркала и секс отвратительны, потому что умножают людей…
Паевский не оттого поселился в дачном кооперативе учёных, что сам был учёным. Он стал числиться в одном НИИ, потому что поселился в дачном кооперативе.
Дачи были хорошие, рядом — ленинские места, то есть горки и увалы, среди которых умер вождь мирового пролетариата. Паевский любил это место за то, что там жили вымиравшие академики. Гуманитарии ему были бы скучны, а эти были — технари. Он не брезговал их яблочным самогоном и терпел разговоры
