— Да ну их… Свяжешься — совсем затравят.
На самом деле кротость Куличкова объяснялась совсем другими причинами. С конезавода его выгнали за то, что он крал овес в таких невероятных количествах, что на украденном овсе можно было бы выкормить десяток замечательных скакунов. Хотели его под суд отдать, да пожалели. Из магазина выгнали за то, что он так обвешивал покупателей, что у покупателей голова кругом шла. Даже в школе ухитрился он из физического кабинета украсть какой-то прибор и пытался продать его на базаре, где и был пойман. Тоже хотели отдать под суд, но он так плакал и так убедительно говорил, что было, мол, у него какое-то наваждение и украл он, собственно, против своей воли, что директор в конце концов махнул рукой, тем более что прибор был возвращен и школа убытка не потерпела.
Не то чтобы Куличков сознательно скрывал эти обстоятельства, просто была у него какая-то особенная память. Она твердо хранила все выгодное для Куличкова и начисто стирала все для него невыгодное. Пожалуй, что, жалуясь на несправедливость, он был в некоторой степени искренним. Он забыл и то, как крал овес, и то, как обвешивал, и то, как украл прибор, а вот то, что его отовсюду выгнали, это он помнил удивительно отчетливо. Поэтому Куличкову действительно казалось, что ему не везло всю жизнь, что всю жизнь его преследовали неудачи и злые, несправедливые люди.
Что касается того, что он не мог найти работы, то это тоже была не вся правда. Он почему-то пытался устроиться только туда, где, как он знал, люди нужны не были. Туда же, где искали рабочих, он и носа не показывал.
Вид у него был жалкий, растерянный, и, хотя он был здоровый парень, высокого роста, широкоплечий и мускулам его мог бы позавидовать профессиональный атлет, держался он как-то так, что казался щуплым, невысоким и слабым. Он вечно жаловался на то, что питается одним хлебом да еще, может быть, иногда рыбкой, которую удастся поймать на удочку.
К общему удивлению, несмотря на эту потрясающую нищету, домик, доставшийся ему от родителей, был в превосходнейшем состоянии. Каждый год он в нем что-нибудь да переделывал. То пристроит террасу, застекленную, нарядную, такую, что посмотреть приятно, то перекроет железом крышу, то пристроит сарай или выроет погреб. Когда ему задавали бестактный вопрос, откуда же при такой нищете достает он деньги на все эти преобразования, — он каждый раз рассказывал какую-нибудь историю, из которой вытекало, что все это он добыл случайно, бесплатно, а вообще-то он человек бедный, с трудом перебивается и даже слабеет и тощает от голода.
Целые дни его видели на озере сидящим в лодке с удочкой, и многие его очень жалели. Легко ли всю жизнь питаться одним только хлебом да мелкой, клюнувшей на удочку рыбой.
На самом деле Куличков был очень богат. Днем с удочкой он только подремывал, чтобы сохранить силы для ночи. Ночью это был совсем другой человек. В темноте он укладывал в лодку сети, брал охотничью двустволку на случай каких-нибудь неприятных встреч или столкновений, и лодка его бесшумно исчезала в темноте. Он безжалостно опустошал заливы и устья рек, в которых водилась и размножалась рыба. Не было случая, чтобы перед рассветом он не перетаскивал с лодки к себе в погреб два, а то и три мешка рыбы. Он имел определенный круг покупателей, которые постоянно покупали у него форелей и сазанов, некоторые для себя, некоторые для перепродажи. Так как он относился к делу серьезно и профессионально, он был неуловим. Он заранее соображал, в какие места этой ночью зайдут катера рыбнадзора и шел в другие места. Он был силен и ловок и ни перед чем не останавливался. Бывали неудачи: раза два—три дошло даже до перестрелки и один человек из рыбнадзора был ранен в руку. И все-таки всегда ему удавалось уходить, и никогда на него не падало подозрение. Никто даже не знал, что у него есть ружье. Никто не знал, что у него есть подвесной мотор, который он прикреплял к лодке только тогда, когда было совсем темно и лодка была далеко от берега. Он не верил в сберкассы. Раз или два в месяц он уезжал в областной центр, где его никто не знал, и покупал крупными партиями трехпроцентный выигрышный заем. Пачки облигаций, тщательно завернутые в грязные тряпки, лежали у него в потайных уголках, в выдолбленных бревнах или под половицами. Только в результате тщательного обыска можно было бы их обнаружить, а какие же основания были производить обыск у этого, ни в чем не повинного, бедного человека.
Как-то он определил сумму, на проценты с которой можно было бы безбедно прожить, и решил, что, достигнув этой суммы, он бросит свое все-таки опасное ремесло. Однако он достиг этой суммы и достиг вдвое большей, а ремесло свое не бросал. Жадность одолевала его. Чем больше у него было денег, тем больше ему хотелось. Зачем ему были деньги, он сам не знал. Он их не мог даже тратить. Он же считался бедным, несчастным, пострадавшим в результате несправедливости, питавшимся хлебом да мелкой рыбешкой.
И он искренне считал себя несчастным и несправедливо обиженным.
— Не везет, — говорил он сам себе. — Всю жизнь мне не везет. Другие вон как живут! А я получше их, но пропадаю.
И его охватывала злоба на судьбу, на мир, на людей, которые были к нему так несправедливы.
Когда во время завязавшейся перестрелки он ранил человека и тому пришлось месяц пролежать в больнице, о чем, конечно, знали в поселке, его ничуть не мучила совесть. Напротив, он радовался, что хоть одному из своих врагов — а врагами его были все люди без исключения — он причинил неприятность.
В ту ночь, когда четыре наших героя решились на первое преступление в своей жизни, Куличков тоже вышел на лов. Ему было известно все то, что было известно Садикову и его товарищам. Он знал, что Сизов в командировке, что жена его в больнице, что на рыбопункте остались одни только дети. Он тоже сообразил, что заповедный залив остался без охраны и что в эту ночь там можно ловить спокойно и взять много рыбы. Поэтому, едва стемнело, он был уже на озере.
Отойдя от берега на километр, он включил мотор, но прошел метров двести, не больше, как мотор заело.
“Не везет”, — подумал Куличков.
Проклиная судьбу и весь мир, которые делают ему все назло, он начал возиться с мотором. Не меньше чем через час мотор заработал. Все-таки времени, чтобы закинуть сеть, оставалось вполне достаточно.
Куличков направил лодку к заповедному заливу.
Как человек опытный и осторожный, он, километра два не доходя до залива, выключил мотор и сел на весла. По привычке он старался грести тихо, так, чтобы не плескала вода и не скрипели уключины.
К своему удивлению, подойдя к заливу, он услышал какой-то шум, возню и сдавленные голоса. Он опустил весла и стал слушать. Понять было ничего не возможно: какое-то сопение, вздохи, возня… Раздавался и плеск воды, но не такой, какой бывает от весел, а такой, какой бывает, когда лодка раскачивается и вода плещет под бортом. Рыбнадзор это не мог быть: катер рыбнадзора или стоит в засаде- но тогда на катере была бы полная тишина, или катер идет с обходом — тогда бы стучал мотор. Если бы это были браконьеры — а Куличков понимал, что не он один незаконно промышляет на озере, — то они бы вели себя тихо. В крайнем случае негромко бы плеснула вода, когда сеть закидывали или вытаскивали. Тут же было что-то совершенно необъяснимое.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
