«Нет! Я не хочу растворятся здесь! Жить! Жить!» — так, со страстью, проревел он, и рванулся из этого забытья, лихорадочно стал вспоминать что-то, и приходили какие-то обрывочные воспоминанья (как все это было пусто!); и стал он сочинять стихи — выплескивал и выплескивал из себя четверостишья, но — это все были сухие, мертворожденные стихи — он не понимал, зачем проговаривает эти рифмы, так же, не понимал и то, что они значит — он с отчаяньем все придумывал пустые рифмы, и тут же их забывал; придумывал новые и новые, и, в конце концов такое отвращение в нем возникло к этому пустому занятию, что, если бы у него было тело — так вырвало бы его. И вновь он вопил, надрываясь: «Жить!.. Не дайте погибнуть! Вытащите меня!.. Прошу: только спасите, только вызволите отсюда!..»
И тут его руку неожиданно обхватила некая длань — о видение — видение! Он видел, как в ничто протягивалась к нему сияющая ярко-белесым мертвенным сиянием длань — она крепко сжимало его запястье: да — в разгорающемся все ярче свете, он видел уже и запястье, и руку свою. Этот свет, когда-нибудь в иное время мог вызвать ужас — (это был тот самый свет мертвых, который открылся братьям, у входа в жилище Гэллиоса) — после мрака Альфонсо был счастлив этому свету — он был счастлив вообще всему, что Было. Длань потянула его куда-то, где свет этот становился все более ярким… пришел и грохот, и вой, и всем этим звукам был рад Альфонсо, вот тело его стал жечь холод — и этому чувству он тоже был рад.
Вокруг забилась темно-серая круговерть, но тут же, впрочем, была отнесена куда-то вниз; вокруг распахнулся леденящий но чистый, высокий, блекло-лазурный небосклон. Как же было холодно! Стоило только случайно вдохнуть воздух, как он уже впился в легкие, блаженными ледяными иглами; он стал вбирать в себя этот воздух, и все оглядывался — с жадностью вбирая в себя образы.
Оказывается, он вознесен был на несколько сот метров над землею, и теперь буря ярилась внизу. Это было какое-то многоверстное темно-серое чудище — ледяной слизень, которые постоянно, на всей свой протяжности вздымался, и тут же опадал; сам в себя втягивался. Однако, он не поднимался более полутора или двухсот метров, так что многие кряжи Синих гор выступали свободными от этого палача. Удивительная эта, живая стихия, вытягивалась вдоль берега верст на двадцать, и еще — верст на пять вглубь моря, и как раз Нуменорская крепость приходилась на самый центр ненастья — там, в нескольких сот метрах, под ногами Альфонсо, стихия вздымалась особенно часто, разрывалась плотными валами, и тут всасывалась вглубь, старательно стараясь сокрушить сокрытую под собой твердыню. Ненастье на море успокоилось, небо было безмятежным, а плавно клонящееся к закату светило спокойно взирало на просторы…
Не так быстро, как вначале, но все выше и выше поднимала Альфонсо длань — открывался все больший простор. Вот поднялись они над самыми высокими, белоснежными пиками Синих гор, и открылись за ними просторы Среднеземья: заснеженная ширь полей, темные массивы лесов, поднимающиеся у самого горизонта, едва приметные гряды холмов; кажется, на просторах этих, высился и какой-то город, однако, из-за дальности невозможно было его разглядеть, а над всем этим спящим раздольем тихо угасал купол небесный. И вот, воодушевленным этим видами, жаждя видеть образы, и, отталкиваясь от них, творить, быстро проговорил Альфонсо:
— В этом ясном, высоком небе,Ваших глаз вся из света лазурьВся взращенная в звезд святом хлебе.Поглотившая пламень житейских бурь,
Умирает неспешно сиянье —Так и смерть, в ваши очи вошла;В небе нет с бытием расставанья;Ты туда, в небосклон, ведь, взошла.
Как за этим угасшим сияньем,Бездна вскоре откроет свой взгляд,Ты так и ты, со своим расставаньем,Только сбросишь из плоти наряд.
Это стихотворение проговорил он и в печали, но не как простое созвучие сухих рифм — нет — каждую рифму он прочувствовал, каждая рифма из глаз его слезу исторгла. А посвятил он эти строки Нэдии, так как не расслышав последних ее слов, полагал что, изгнав его, она умерла. Он все любовался и любовался; и с одинаковой силой нравился ему и спокойный простор, и терзающая под ним брег буря — но ему было мало этих образов; теперь он хотел видеть и чувствовать все новое и новое — испытывать чувства сильные — все более сильные, лишь бы только не возвращаться в то темное забытье.
— Ну, и что же? — раздался знакомый голос — голос его матери. — Не замерз ли еще?..
А холод был действительно нестерпимый — такой холод, что тело промерзло насквозь, и он чувствовал боль в своих промерзших органах, и был рад этому — ведь, по крайней мере, чувствовал! Вот обернулся, и увидел, что держит его и поднимает все выше призрак его матери. Почти сливающаяся с лазурным цветом небес, она и переходила в эти небеса, так что была лишь какая-то ее часть.
— Оглянись вокруг. — говорила она ему. — Воодушевляет? Стихи сочинять хочешь? И что же: вернешься назад в крепость, вновь будешь метаться среди стен, словно зверь в ловушку пойманный! Ответь — неужто, после того, что увидел сможешь вернуться к прежнему существованию?
— Я б к любому существованию вернулся! Я бы рабом в орочьих рудниках стал; ради того только, чтобы Жить!..
— Рабом!.. Как ты можешь говорить о презренном рабе, когда ты можешь стать и властителем…
И тут только Альфонсо опомнился, взглянул на нее внимательно:
— Матушка, матушка… это… Вы простили меня?.. Неужто…
— Да, я простила тебя, и стану твоим проводником, в дальнейшем.
— Нет! — неожиданно и громко вскричал Альфонсо. — Вы не моя матушка, не ее призрак! Нет, нет — я бы почувствовал, если бы это она была! Но мы уже встречались! Кто же вы?!
И, только успел он это прокричать, как призрак матушки наполнился чернотою, вместо белоснежной ладони, вцепилась в его руку когтистая лапа, вместо руки — широкое, покрытое черными перьями крыло — это был ворон, тот самый ворон, с выпуклыми непроницаемо черными глазами, про существование которого Альфонсо успел уже позабыть, и теперь вот, увидев, сразу вспомнил, какую роль сыграл он во всех его злоключеньях. Тут же и выкрикнул, что было сил:
— Убирайся прочь!
В ответ, раздался голос очень красивый, звучащий как музыка:
— Я мог бы тебя оставить, но у тебя нет крыльев, и ты пал бы прямо в сердце этого ненастья, где бы и погрузился во мрак. Ты этого хочешь?
— Нет! Нет! — в ужасе воскликнул Альфонсо.
— Тогда не дергайся, и слушай меня: тебе нечего боятся, я никогда не желал тебе зла, и вспомни, о чем я тебе говорил когда-то. Вспомни, вспомни — когда был юным, как пылала твоя душа, ты чувствовал в себе великие творческие силы; ты хотел владеть и этим миром, и всеми звездами, и такие же звездные небеса создавать! И ты справедливо негодовал на окружающих тебя рабов, которые, забывши, что каждый из них Человек-Творец, приклонялся перед какими-то жалкими божками из Валинора. Вспоминай дальше? Ты не послушал меня раз: вместо того, чтобы исполнить все сразу, как я тебе советовал, ты стал высказывать спесь, и, в результате — погибла мать. Ты меня винишь, когда как, если бы слушался — никогда бы этого не произошло. Второе: твой «друг» — ты что же не видел его жалкой душонки?! Он же хотел твоей славой завладеть, тогда как был ничтожеством, рабом в душе. Хорошо — теперь, смотрящий на меня с ужасом, жаждущий выкрикнуть, чтобы убирался я прочь из твоей жизни: меня не было двадцать с лишним лет, и что — счастлив был ты, или твои братья? Измученные, сжатые в своих клетях, ничего не смыслящие, мечущиеся, не ведающие своего пути в жизни — вот вы кто! Ну, а на себя то взгляни: твой лик — это лицо ссохшейся мумии; эти морщины — следы бесплодных страданий и раскаяний. Ты весь погрузился в прошлое, ты все эти годы переживал, медленно сходил с ума, погружаясь в отчаянье, и это вместо того, чтобы творить новое! Будто ты умер тогда! Нет, нет и нет — и сейчас еще не поздно! Вспомни, что чувствовал, когда был молодым, вспомни, как билось твое сердце, и все эти просторы станут твоими… Сердцем своим говори: я тебя учу плохому — я говорящий, что ты свободный Человек и Творец; или же тот безумный старик, который загнивает в своей пещере, и вас хочет сгноить?!
В словах ворона была сила, и Альфонсо так расчувствовался, что, даже слезы из его глаз выступили (хотя они и замерзали на этой высоте сразу же). Уж, если бы он прислушивался к своему сердца, то почувствовал, что за внешней искренностью, в словах ворона кроется некая ложь — но ему хотелось верить, ему хотелось, чтобы жизнь дальнейшая была счастливой, чтобы вернулись те юношеские мечты, от одного воспоминания о которых, жар стал подниматься, из глубин его отмороженного тела. И вот он выкрикнул, какой-то нечленораздельный звук, выражающий согласие.
