– Ты очень спешишь с этим? – лукаво прищурилась она.
– Я-то нет, а вот Лаан…
– Вспомни, милый, Фиам пришла к тебе не сразу после того, как я забеременела, а только тогда, когда об этом ее попросила я. Предоставь подобные вопросы решать, как это принято, самкам. Когда это будет действительно нужно, она позовет меня…
…Самые беззаботные и счастливые дни в жизни Лабастьера промчались так скоро, что он, как ему показалось, не успел и глазом моргнуть. И вот, призванный церемониймейстером, он уже склонился над только что разорвавшим кокон и с любопытством оглядывающимся по сторонам сыном.
Суолия и Мариэль помогли новорожденному подняться, волглыми шелковыми полотенцами стерли с его кожи остатки слизи и набросили на его плечи просторную белую сорочку до колен.
Церемониймейстер кивнул отцу, и тот, казалось бы уже давно готовый к этой процедуре, неожиданно разволновавшись, снял со своей мочки серьгу и защелкнул ее на ухе новорожденного.
Юноша вздрогнул от боли и слегка нахмурился, трогая камешек. А Лабастьер Шестой в тот же миг ощутил невыразимую беспричинную усталость, навалившуюся на него.
– Традиция исполнена, – кивнул Жайер.
Присутствующие – Суолия и Мариэль, Дент-Заар и Дипт-Чейен, Лаан и Фиам (точнее, теперь уже – Дент-Лаан и Дипт-Фиам) переглянулись и, доселе молчавшие, обменялись поздравлениями.
– Без амулета я чувствую себя голым, – нерешительно усмехнувшись, признался Лабастьер Шестой. – Или так, словно у меня отняли часть тела… Что-то мне, к тому же, нездоровится…
– Вот что поможет вам, Ваше Величество, – молвил церемониймейстер, подавая ему белый берет.
– Ну и как? – спросил Лабастьер, впервые в жизни натянув головной убор.
– Ты неотразим, милый, – с пониманием кивнула Мариэль. – Почти как сын.
…Принц уже научился говорить, а обещанная мудрость к его отцу все не приходила. Король и так, и сяк тестировал свои интеллектуальные способности, но к своему разочарованию убеждался, что те не стали ни на йоту выше. Во всяком случае, никаких уж очень необычных мыслей в голову ему не приходило. Пришлось смириться с тем, что легенда оказалась не более, чем легендой. Но должен же был молодой король хоть чем-то прославить свое имя среди подданных. К тому же его одолевала беспричинная хандра.
Нужен был подвиг. Принц, как и все новорожденные, имел отменный аппетит. В семьях простых колонистов в этот период самцы непрерывно добывают пищу для своего потомства. Недостатка продуктов в королевских кладовых, конечно же, не было, но Лабастьер Шестой заявил жене, что хочет почувствовать себя настоящим отцом семейства и назначил королевскую охоту на сухопутного ската.
Предприятие это достаточно рискованное, в давние времена сухопутный скат чуть было не убил электрическим разрядом Лабастьера Второго, Мудрого, и, само-собой, Мариэль была всерьез обеспокоена этой, как она считала, вздорной, затеей мужа. Поддерживаемая Дипт-Фиам и Тилией, мужья которых, конечно же, без уговоров ввязались в эту авантюру, она не уставала повторять, что он не должен рисковать, что именно так и сама она когда-то лишилась родного отца. Но в упрямстве ни один из них не уступал другому, кроме того, в последнее время в их отношениях наблюдалась некоторая отчужденность. И вскоре небольшой отряд охотников, состоящий из шести всадников с копьями на трех оседланных сороконогах и из десятка парящих над ними, вооруженных луками, самцов, выдвинулся к окраине столицы.
Целый день они провели в поисках следов зверя, по которым можно было бы найти его логово, и лишь к вечеру обнаружили характерную слизь на траве. Полдела было сделано, и охотники разбили лагерь, установив шатер, с тем, чтобы двинуться по следу следующим утром.
…Лабастьер проснулся среди ночи, чувствуя, что на него навалился сильнейший приступ тревоги и страха за свою жизнь. «Наверное, приснился кошмар», – решил он и попытался уснуть. Но тяжесть не проходила. Фантазия, словно подстегиваемая кем-то извне, рисовала ему картины, одну ужаснее другой. То ему грезилась Мариэль и сын, рыдающие над его искалеченным телом, то он представлял, с каким лицом он сообщает Фиам о гибели Лаана, и как та реагирует на это известие. То внутренне зрение рисовало ему сухопутного ската, но не таким, каков он есть на самом деле, а в образе невиданных чудовищ, столь устрашающих, что перехватывало дыхание и прошибал озноб. Видения эти были неконкретными, как бы размытыми, перетекающими одно в другое, что не делало их менее омерзительными. Но иногда образ конкретизировался, и Лабастьеру мерещился некогда убитый им старый т’анг.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Липкий пот уже не давал ему даже просто лежать с открытыми глазами, и он осторожно, чтобы никого не разбудить, выбрался из шатра. Он надеялся, что свежий ночной воздух умерит его не на шутку разгулявшееся воображение.
Видения отступили, но страх остался. Ему показался грозным вид огромных холодных безразличных ко всему звезд, а Дент и Дипт, мерещилось ему, смотрят с небесной выси злорадно и подозрительно. «Да что это со мной такое?! – начал он гневаться на собственное малодушие. – Уж не пришла ли ко мне наконец-то та самая хваленая мудрость отцовства?! Нет уж, увольте. Если она будет заключаться в вечном страхе за свою шкуру, она не нужна мне… Надо взять себя в руки!..»
Но решить это было много проще, чем сделать. Он не находил в себе сил даже на то, чтобы вернуться в шатер, боясь, что дикие образы вновь завертятся вокруг него. Внезапно он впервые в жизни осознал величие, бездонность и безысходность черноты космоса, распростершегося над ним. И осознание собственной беззащитности и одиночества было столь жутким, что даже пересилило прежний страх, и он поспешно забрался в шатер.
«Я болен! – осенило его. – Я просто-напросто болен!» Но легче от этого не стало, и Лабастьер понял, что терпеть все это и дальше без чьей-либо поддержки он уже не в силах.
Он разбудил Лаана и сбивчиво рассказал ему то, что с ним происходит. Лаан слушал его озабоченно и с обидным, чуть ли не презрительным, сочувствием. Он потрогал королю лоб.
– Жара нет, – констатировал он. – Но все-таки, думаю, вы действительно захворали, мой господин.
– И что же теперь делать? – спросил Лабастьер так жалобно, что стало противно самому.
– Не мне решать. На то есть придворный лекарь, – пожал плечами махаон. – Но полагаю, поход наш продолжать не следует. Даже если страх и отпустит вас, болезнь способна притупить вашу реакцию, и охота может и в самом деле закончится плохо. Как только взойдет солнце, двинемся в обратный путь.
– Охоты не будет?! – воскликнул Лабастьер, силясь изобразить разочарование, но несмотря на его старания, в голосе явственно прозвучали радость и облегчение.
– Конечно же, нет, – успокаивающе заверил его Лаан. – А сейчас давайте попробуем заснуть.
– Только не рассказывай остальным, что со мной стряслось, ладно? – попросил Лабастьер, послушно укладываясь на свое место… И тотчас же, не успев даже услышать ответ, забылся глубоким сном.
Потерянный вид и нездоровая бледность короля послужили несомненным подтверждением его хвори, и охотничий отряд бесславно отправился восвояси. На самом же деле король чувствовал себя вполне нормально, лишь слегка не выспавшимся, но мысль о том, что поиски сухопутного ската можно было бы и продолжить, отдавалась в его сознании неизъяснимым отвращением.
Весь обратный путь Лабастьер Шестой мучился вопросом, что же такое с ним творится. Мало-помалу он пришел к выводу, что если он и болен, то болезнь эта душевная.
Мысль эта не давала ему покоя и дома. Все ему стало не в радость – ни ласки жены, ни успехи принца, который уже перестал заботиться только о своем желудке и сейчас с той же жадностью, с которой еще недавно набрасывался на еду, поглощал знания и навыки, даваемые ему репетиторами.
Внимательно прислушиваясь к себе, король заметил и новые признаки психического расстройства. Так, например, нередко ему вдруг начинало казаться, что некоторые его мысли и ощущения принадлежат вовсе не ему, а кому-то другому, и в то же время этот «кто-то» как бы смотрит на него со стороны.
