— Можно войти?
Он радостно отвечал:
— Конечно, можно!
Дверь неслышно отворялась, и на пороге показывалась Наташа, милая, грациозная, с ласковым взглядом глубоких, прекрасных глаз, с тихой улыбкой. Проходил час, другой — и они беседовали, не замечая времени.
Только этой последней весною, перед отъездом в Знаменское, между ними произошло что-то странное — они вдруг стали иногда избегать друг друга, им иногда при встречах делалось неловко. Можно было подумать, что они поссорились и не хотели помириться, сердились. Наташа как будто иногда действовала раздражительно на Николая, и он не скрывал этого раздражения. Он уже несколько раз резко говорил с нею. Даже домашние заметили, что между ними пробежала кошка.
А между тем видимой причины такого разлада не было — они сами не понимали, что это значит. И так же бессознательно, как сближались и дружились, так они стали и расходиться. Но разойтись, живя под одной кровлей, было трудно, как ни избегай встреч и разговоров — они неизбежны.
С каждым днем становилось все хуже и хуже: Николай и Наташа стали мешать друг другу, стали доставлять друг другу мучения.
Он рад был, когда остался один в Петербурге и все уехали в деревню. Ему было приятно в первый день чувствовать свое одиночество в огромном доме; как будто легче дышалось. Но на следующий же день он затосковал, а через месяц стал рваться в деревню, в свою привычную семейную обстановку. И ему казалось, что он хочет именно к себе, и ему казалось, что Наташа теперь мешать ему не будет.
Но он прожил сутки в Знаменском, и вот та же тоска, только еще пуще прежнего, и Наташа еще больше мешает. Он не знает, куда от нее деваться…
Вышел он теперь из дома бродить по парку, чтобы разогнать эту тоску, чтобы забыться в тени этих старых деревьев, среди этой благоухающей летней природы.
И он стал забываться. Он отгонял от себя все беспокоящие мысли, шел все вперед и вперед, не замечая, где он, не зная — идет он, стоит или лежит.
Вдруг на повороте аллеи он столкнулся с Наташей. Они оба даже вздрогнули и остановились с испуганными лицами. Они взглянули друг на друга почти как враги и разошлись молча, не обменявшись ни одним словом.
Она поспешила домой, скорее, скорее, как будто кто-то гнался за нею, а он ушел в самую глубь парка. В нем поднималось даже злое чувство, почти бешенство — на кого?.. На себя, на нее, на всех, на то невидимое, непонятное и страшное, что мешало ему жить, дышать…
И оба они совсем не понимали, что это такое значит, почему им так тяжело, так невыносимо, и чем они виноваты друг перед другом…
XV. ИЗЛИШНЕЕ ПРИЗНАНИЕ
Наташа вошла в дом все с тем же испуганным выражением в лице, с болезненно бьющимся сердцем, с ощущением, будто кто-нибудь гонится за нею и настигает ее. Она почти пробежала парадные комнаты, радуясь, что никого в них не встретила, что никто не остановил ее.
Очутившись, наконец, в своей спальне, она глубоко вздохнула, почти упала в кресло и несколько минут оставалась неподвижной, с закрытыми глазами, с порывисто дышащей грудью. Потом она поднялась, провела рукою по горячему лбу, будто отгоняя нахлынувшие мысли, и огляделась.
Все было тихо в ее просторной и уютной спальне. Окно в сад было отворено, широкая, спущенная маркиза мешала солнцу проникать в комнату; но все же ясный летний день выглядывал из каждой щелки и наполнял всю спальню свежим, душистым запахом скошенной под окном травы.
Наташа еще прошлым летом позаботилась устройством своего гнездышка; каждая вещица здесь была, так сказать, проникнута ею. Старинная тяжелая мебель как бы терялась и изменяла свой характер среди различных грациозных безделушек, привезенных Наташей и расставленных всюду и с большим вкусом.
Но эта любимая молодой хозяйкой комната теперь, в солнечный день, в первый раз показалась ей унылой и пустой, почти противной.
И опять Наташа упала в кресло, и опять сидела неподвижно, с глазами, устремленными куда-то вперед, далеко за пределы спальни.
«Да что же это, наконец, со мною? — подумала она. — Как будто несчастье, как будто горе. Но ведь нет ни несчастья, ни горя! Отчего же, отчего, Боже мой, так мне тяжело? Или я больна?.. Вчера было сыро, может быть, я простудилась…»
Она с радостью даже остановилась было на этой мысли: но нет, она тут же сейчас и почувствовала, что не больна, не простудилась…
В это время в соседней комнате, в кабинете Сергея, отворилась дверь, послышались его шаги. Он и в этот день, как часто с ним случалось, рано выехал из дому и не возвращался к завтраку.
Наташа прислушалась: вот он бросил хлыст, вот он двинул стулом, раздается его протяжная, обычная зевота.
Она встрепенулась. «Скорей, скорей к нему!..»
Она почувствовала потребность быть к нему ближе, спрятаться под его защиту от того, что ее там мучило, что преследовало, что по пятам гналось за нею. Она сделала несколько быстрых шагов, приподняла портьеру и очутилась в кабинете.
Сергей, очевидно, утомленный верховой ездой и зноем, лежал на диване, вытянув свои длинные ноги, в пыльных сапогах, в расстегнутом жилете. Он обмахивался платком и то и дело вытирал им свой белый, влажный лоб. При виде входившей Наташи, он ей рассеянно улыбнулся и откинул голову на кожаную подушку дивана.
— Вот жара! — проговорил он. — В поле так и печет… совсем я замучил сегодня бедного Серого…
— Вольно же, неизвестно зачем, мучить и себя и лошадь! — сказала Наташа, подсаживаясь к мужу. — В полдень по полям! С тобой еще когда-нибудь солнечный удар сделается… Смотри, на что ты похож!
Она вынула из кармана свой маленький надушенный платок и вытерла им его лицо.
— Но где ты был? Что делал? Расскажи мне, по крайней мере, Сережа. Зачем это тебе так нужно было мучить Серого?
Она наклонилась, поцеловала его и прижалась к нему плечом.
В его лице что-то дрогнуло, он даже немного поморщился, как будто ему неприятна была близость хорошенькой, ласкающейся жены. Но это было только мгновение — он взглянул на нее, улыбнулся ей, хотел ее обнять — и вдруг опустил руку. Лицо его стало печально.
— Ах, Наташа, — проговорил он, — да не гляди ты так на меня, не гляди… ты меня мучаешь…
— Мучаю? Чем? — спросила она с изумлением.
— А тем, что я не стою, чтобы ты так на меня смотрела…
— Опять ты за старое!
Она засмеялась.
— Что это на тебя находит, в самом деле?.. И знаешь ли, ведь это унижение паче гордости!..
— Какое там унижение паче гордости! — досадливо выговорил он.
С ним положительно делалось что-то странное. Он начинал волноваться. Наконец спустил ноги с дивана, захватил обеими руками свою голову и сидел, уставив глаза в ковер. Наташа никогда не видела его таким странным, с таким выражением. Она почуяла, что это что-то неспроста.
— Сережа, — сказала она, — посмотри на меня!
Он поднял глаза и тотчас же опустил их.
— Что случилось? Что ты от меня скрываешь? Говори сейчас… Зачем ты хочешь пугать меня?..
— Я и скажу, — выговорил он, — это глупо… я не могу… брани, делай со мной, что хочешь… но лучше знай и прости меня…
Он путался — она не понимала.
— Что ты такое сделал?.. Что?
— Я глуп… я испорчен… я дрянной человек… Но я не хочу, не могу скрываться перед тобою… особенно, когда ты так смотришь… Ты знаешь Катеньку Недольсину?
(Это была молоденькая жена одного из их ближайших соседей. Она изредка посещала Горбатовых в Знаменском.)
— Так что же? — спросила Наташа, все еще ничего не понимая.
— Я… я… сегодня был на свиданье с нею… И как все это глупо вышло… как скучно… она такая дура…
Наташа широко раскрыла глаза.
— Да ты что же это… шутишь? — прошептала она.
— Нет, не шучу…
Он печально и покорно глядел на нее, и она видела ясно, что он не шутит. Она отшатнулась от него, поднялась. Лицо ее побледнело, глаза зло блеснули.
— Если вы дошли до таких глупостей, то признаваться мне в них — еще противнее. Это уж совсем, совсем низко!.. — почти задыхаясь, выговорила она и хотела выйти из комнаты.
Но он силой удержал ее, захватил своими большими, будто железными руками ее маленькие, слабые руки.
— Наташа, ради Бога, не сердись, выслушай меня! — повторял он умоляющим голосом. — Наташа, ведь ты умна, ты должна понять… тут совсем не то!.. Ведь я винюсь перед тобою… я знаю сам, как это глупо и пошло… все, что хочешь… Наташа, если бы я не любил тебя — я бы не сказал… И неужели ты думаешь, что я могу променять тебя на кого-нибудь? Наташа!..
Она вырывалась из его рук и не могла вырваться.
— Да пустите же меня! — наконец почти крикнула она. — И знайте — после этого мне все равно, на кого бы вы меня ни променяли… Только оставьте меня, не прикасайтесь…
А он, огромный Сергей, превратился в совсем жалкого ребенка, не выпускал ее рук. Он встал перед нею на колени, он заглядывал ей в глаза своими добрыми, теперь испуганными глазами и молил:
