Жене просил, чтобы его похоронили в Марокко. Его могила находится на скале над морем. С одной стороны расположена тюрьма, а с другой – публичный дом. Незадолго до смерти он как-то сказал: «Большая часть жизни проходит в дурацком отупении, в убогом идиотизме: открываешь дверь, зажигаешь сигарету… В жизни человека бывает лишь несколько проблесков. Все остальное – серая мгла».
Глава семнадцатая
Подруга Селина
Двадцать седьмого мая 2004 года исполнилось сто десять лет со дня рождения Луи-Фердинанда Селина. Честно говоря, я всегда была не в ладу с юбилеями так называемых «великих людей», но совпадение дня рождения Селина с днем основания Петербурга, особенно после пышного празднования трехсотлетия последнего, оказалось своеобразным мнемоническим правилом, позволяющим мне теперь без особого труда восстанавливать в памяти эту дату. И самое главное, в нужный момент, а не задним числом, как это часто со мной бывает!
По случайному стечению обстоятельств в России первая переведенная мной книга Селина «Смерть в кредит» вышла в свет ровно десять лет назад, то есть в год его столетия. ЮНЕСКО проигнорировало тогда это событие, не внеся его в список «памятных дат», так как Министерство культуры Франции, в свою очередь, не выступило с соответствующим предложением. Забавно, что нечаянно оброненная мной по этому поводу фраза во время презентации русского издания «Смерти в кредит» мгновенным эхом отозвалась во французской прессе. Присутствовавший на презентации биограф Селина Франсуа Жибо уже через день поведал мне, что ему звонила вдова Селина Люсетт и сообщила про заметку в парижской «Фигаро», где говорилось, какое недоумение вызвало у русских переводчиков и издателей ханжеское поведение французского правительства по отношению к своему классику. В общем, попытка «замолчать» эту дату во Франции не прошла и даже обернулась небольшим международным скандалом. Правда, я до сих пор так и не поняла, каким образом брошенное мной вскользь замечание в стенах небольшой галереи, расположенной в одном из подвалов Литейного проспекта, столь стремительно достигло Парижа. Поскольку из французских официальных лиц, если не считать уже упоминавшегося выше биографа Селина, который приехал в Петербург по своей личной инициативе, на презентации тогда я заметила только обвешанную полиэтиленовыми мешками с продуктами бабу из медиатеки Французского института. И все! Больше там определенно никого не было! Тем не менее факт остается фактом: уже на следующий день одна из влиятельнейших французских газет вынуждена была публично оправдываться за поведение своего правительства.
Этот курьезный случай окончательно подвиг меня на создание российского Общества Друзей Л.-Ф. Селина. И надо сказать, что с тех пор мне неоднократно приходилось наталкиваться на мнительных личностей, у которых публичная организация с таким названием вызывает крайне двусмысленные ассоциации. Некоторые даже подозревают, что под этой вывеской скрывается объединение чуть ли не тайных антисемитов. Еще бы! Общество друзей коллаборациониста и автора «Безделиц для погрома»! Однако я думаю, что, если бы оно называлось буквально, как его французский аналог, то есть «Обществом селининских исследований», то это было бы еще более амбициозно и, самое главное, дальше от истины. Лично я все-таки считаю себя скорее кем-то вроде друга Селина, чем его исследовательницей. Возможно, это и не самое удачное определение, но дружба, по крайней мере, ни к чему особо не обязывает, ни к каким серьезным и углубленным изучениям объекта своей привязанности – так, слабое любопытство, чуточку более пристальный взгляд в отдельные мгновения бытия. А если друг надоест, то его всегда можно послать подальше. Этим, кстати, дружба отличается не только от кропотливой исследовательской работы ученого, но и от любви! Надо сказать, что я вообще предпочитаю держаться на дистанции от людей, чтобы не грузить себя никакими излишними обязательствами перед ними. В конце концов, если уж с кем и дружить, то лучше с покойником, к тому же достаточно известным, несмотря на некоторые отягощающие эту известность обстоятельства.
Тем не менее мне приходилось встречать во Франции литературоведов, которые, наоборот, начинают энергично отнекиваться и отмахиваться, даже когда их кто-либо вдруг просто назовет «селинистами», а не «селинологами», как бы им того хотелось. О дружбе, то есть о публичном обозначении своих симпатий, в данном случае речь и вовсе не идет. Впрочем, столь тонкое колебание смысла из– за каких-то там суффиксов трудно уловить русскому уху, так как в России огромное количество людей, изучающих куда более извращенного, чем Селин, поэта, именуют себя «пушкинистами», ни капельки не стыдясь подобного звания. Слабое понимание этого нюанса, вероятно, приходит только тогда, когда речь заходит об отличии «сталинистов» от «сталинологов».
Как бы то ни было, но, по моим наблюдениям, «селинологов» сейчас не только во Франции, но и во всем мире как собак нерезаных. Россия в этом отношении стоит несколько особняком, так как, насколько мне известно, на русском языке в настоящий момент существует только одна посвященная Селину диссертация, и та была написана совсем недавно – где-то года три назад. Но по большому счету это не так уж и важно, поскольку, общаясь с французскими «селиноведами», я очень скоро пришла к выводу, что между ними и их русскими коллегами, занимающимися изучением того же Пушкина, нет никакой существенной разницы.
Никогда не забуду, как в парижской квартире мэтра Жибо, являющегося президентом Всемирного общества селининских исследований, состоялось обсуждение темы очередной посвященной творчеству Селина конференции, на которую как всегда должны были съехаться аспиранты и преподаватели из университетов стран всего мира, включая Австралию и Японию. Сидевший во главе овального стола профессор Сорбонны задумчиво спросил: «Ну что, мадам и месье, что мы будем обсуждать в следующий раз?» После чего вокруг воцарилось гробовое молчание. Собравшиеся за столом вопросительно уставились на профессора. Наконец, выдержав небольшую паузу, профессор громко и отчетливо произнес: «Peut-êtrе «Démesure»?!» – и все радостно закивали. Непродолжительная немая сцена закончилась. Конечно же, «démesure», а что же еще!? Это изящное французское слово можно приблизительно перевести на русский как «беспредел» или же «беспредельность». Таким образом, темой следующей селининской конференции стала «беспредельность». С тех пор прошло уже несколько лет, и я даже успела получить по почте увесистый том с текстами сообщений, сделанных на этой, посвященной «беспредельности» Селина, конференции. Среди их названий мне особенно запомнились два: «Mesure de démesure» и «Démesure de mesure», то есть «Предел беспредела» и «Беспредел предела».
Тем не менее в Париже до сих пор нет ни одной мемориальной доски, посвященной Селину, а его дом в Медоне не получил статуса дома-музея, что позволило бы его вдове Люсетт Детуш добиться существенных налоговых льгот в оплате своего жилья. Помню, во время своего самого первого приезда в Париж я по наивности отправилась на поиски дома Селина на Монмартре, однако, поблуждав вокруг неоднократно описанного в его романах места, я так и не смогла достоверно убедиться, что вижу перед собой именно тот дом. Там, конечно же, не было никаких мемориальных досок, а бродившие вокруг бомжовского, точнее клошарского, вида личности только недоуменно пожимали плечами. Зато во время своих тщетных поисков я натолкнулась на мраморную дощечку с именем певицы Далиды, которая тоже некогда обитала в этом районе.
Впрочем, кажется, почти все, что я могла бы сказать теперь о Селине, было, вероятно, уже мной когда-либо сказано или же написано, так что к его очередному юбилею мне уже почти нечего добавить. Разве что несколько историй, которые мне довелось услышать от его вдовы. Вот Люсетт, между прочим, с полным основанием можно назвать «подругой Селина», а не просто каким-то там досужим «другом– исследователем». Все-таки она разделила с ним многие тяготы и невзгоды, включая тюрьму и ссылку. Именно от нее я узнала, что не только Министерство культуры Франции, но и единственная дочь Селина от первого брака от него отказалась. Что не помешало ей после смерти Селина попытаться выселить Люсетт из дома в Медоне. К счастью, Селин предусмотрительно составил свое завещание таким образом, что ее попытка провалилась. Насколько я помню, дочь звали Колетт. Впоследствии несчастная свихнулась и угодила в Сент-Анн – психушку, расположенную неподалеку от знаменитой парижской тюрьмы Санте. Во время своего пребывания там она любила наряжаться в яркие платья и отплясывать с кастаньетами, видимо, представляя себя в роли Люсетт, какой ту в своих романах изобразил Селин. В частности, в одной из сцен романа «Север», где Селин описывает встречу с цыганами во время своего пребывания в Восточной Пруссии в самом конце войны: «Мы жмем друг другу руки… только одна женщина пришла с нами попрощаться, та, что с тамбурином… она даже посылает нам воздушные поцелуи!.. конечно, она танцовщица… у нее же не только тамбурин… у нее еще и кастаньеты… специально для нас она трещит ими через окно… трр! тррр! тррр! целая рулада!.. я говорю Лили: «попроси ее их тебе одолжить!…» но Лили не хочет… я настаиваю… и еще как… а эта Эсмеральда уже зовет остальных, чтобы они посмеялись… она думает, Лили не умеет с ними обращаться, что это всего лишь так, баловство… они собираются над нами посмеяться… пардон!.. Лили надевает себе на пальцы веревочки и тррр! гораздо лучше, чем она!.. сразу видно, настоящая артистка!.. что за трели, что за переливы!.. шквалы… пиццикатти! легкие!.. изысканные!.. те все просто остолбенели… у окон… но они аплодируют… больше им ничего не остается!.. «еще!.. еще!» просят они… старик – тоже… он и вовсе орет во все горло… оценил… пусть Лили сыграет еще для него!.. еще тоньше!.. еще изысканнее!.. и еще громче!.. громче!.. фуриосо!..»
