Теперь он окреп, кирпичами его уже не удивишь. Сейчас, когда я вижу, что в его стихах нет чистоты и стремления к ясности и правде, я заставляю его сосать. Мне кажется, ему полюбилось сосать, и он нарочно приносит мне стихи про грязь и вонь. Если так пойдет дальше, то хватит сосать, буду его пороть.
Отдам-ка старику рваный носок. Эстеты скажут: подумаешь, рваный носок. А вдруг у старика есть уже один рваный носок, а вместе с моим, особенно если сердобольные или группа сердобольных заштопает, будет у него пара. Целая. А молодой поэт теперь уже точно не будет сосать.
Я один раз был в библиотеке, старое такое здание, деньги занимал у мужика знакомого, он там работал, зашли в хранилище - я ужаснулся. Неужели это все кто-нибудь читает?! Да пошли они все, и книги и писатели, - на хуй! Как и те, несчастные, сирые и запыленные, что приезжают в Москву за колбасой и вообще.
Но и меня не обошла всеобщая любовь к культурологии. Люблю портреты разных эпох, где нарисованы такие же нормально сексуально озабоченные люди, как и мы.
С литературными друзьями и редакциями отношения у меня, в принципе, нормальные. Постоянно думаю - кастрировать их и удавить, а может быть сначала удавить, а потом кастрировать; или просто удавить, или только кастрировать?
А вот пить боюсь. Так-то я точно знаю - я не то левый, не то радикал; а вот когда выпиваю - путаюсь: то ли я радикал, то ли левый. Кстати, то же самое и с Богом - то он есть, то его нет, то промежуточное что-то. Особенно сильно действует культ безмятежного фаллоса; тут поневоле любую троицу забудешь.
Но все равно - иди ко мне, Господи, потому что мне хорошо, а зачем тебе быть там, где плохо, Господи! Особенно сейчас, когда страна наконец-то открыла в должной мере Платонова, Васко де Гаму, Абрама, Ивана, Ахматову, Фому Аквинского, Адама, Еву, меня, она просто не может духовно не измениться. И мои стихи в этом плане - не последнее дело, ведь я шел к этому годами борьбы, я хочу создавать у читателя такие ощущения, чтобы душа пела, чтобы еб твою мать, чтобы струна звенела и мы шли бы через тюрьмы, лагеря, ссылки к чистоте, правде и нравственности.
А когда-нибудь мы все вместе - я, которому больше нечего терять, поскольку он потерял свою маленькую девочку из Калининградского зоопарка, моя маленькая девочка из Калининградского зоопарка, тень учителя, молодой поэт, который абсолютно точно никогда уже не будет сосать, старик, которому я абсолютно точно отдам носок, пусть рваный, зато носок, Пушкин, Лермонтов, другие великие поэты-освободители - встанем и запоем на поэтическом вечере:
Беснуйтесь, товарищи, в ногу,
Тираны, окрепнем в борьбе...
И это будет наше последнее и единственное все.
Пора работать, пора писать стихи.
1990
Родина. Свет
Не слышно шума городского, сельского шума тоже не слышно, и городового больше нет, и ничего больше нет, кроме говна.
Говно, много говна, слишком много говна; никогда мир еще не видел такого количества говна. И не увидит. Но - неизвестно откуда льющийся свет.
Леонтьев. Розанов. Бердяев. Флоренский. Лосский. Франк. Все. Пути перекрыты. Дальше некуда. Приехали. И вдруг свет, неизвестно откуда льющийся.
Вот Лев Толстой умер. А мы-то живы. Всем на все, всем на всех, один был нормальный человек на всю эту, и того довели. А - не то, Б - стукач, В молодой, но глупый, Г - умный, но старый, дежзийкл... Как теперь жить? Что же теперь делать? А кто же во всем виноват? И вдруг - ты не поверишь - свет; ясный такой, голубой.
Кузмин - член "Союза русского народа", Вагинов пишет роман о революции 1905 года, Белый собирается на стройки пятилетки, Пастернак вообще заядлый сталинист - но вот свет, ну совершенно непонятно, откуда взявшийся.
Сотни лет глупости, мерзости, одни и те же ошибки, начиная с Кирилла и Мефодия (Кто их звал сюда? Ты? Я? Но нас тогда на свете не было - хоть в чем-то мы не виноваты!), алкоголизм, причем беспробудный до конца, мужик с топором, девушки с веслом, а надо всем этим гордо и непобедимо реет четырехугольник с двумя непонятными иероглифами в левом верхнем углу. И тут, так тихо-тихо, захочешь - не заметишь, а потом не захочешь - а заметишь, начинает показываться свет.
В яслях - одни сволочи, в детском саду - тоже одни сволочи, в школе вообще только одни сволочи, в институте кроме сволочей просто никого не было. Работа - тут сволочи в квадрате. А девушки? У меня их было восемь. Почему я не убил семерых - до сих пор не понимаю! Такие они были сволочи! Восьмая была отдушиной; прогулки при луне, размеренные вздохи, умелое обращение с презервативом - нам было хорошо. Как-то раз пошли в гости, хозяйка - умница, художница, гимназистка, рукодельница, я влюбился сразу, сразу напился, потянуло блевать, вроде отошел, но сдуру зашел не в общую комнату, а в маленький чуланчик за кухней, так там они, хозяйка и моя восьмая, друг у друга лизали! Я заплакал, захотел сделать мерзкое - но меня остановил внезапно пролившийся свет.
Однажды я целый год писал книгу - интервью с нестандартным коммунистом. Он был весел, обаятелен, знал строчки из Хармса и подливал мне бренди. Тема книги была следующая: "Есть ли у нас надежда?" И договорились мы вот до чего - хотя надежды у нас нет, но в то же время она как бы и есть, поскольку у нас есть вера в эту надежду, а также в свет. Книгу приняли, но в итоге не опубликовали. Я пошел пустые бутылки искать, думаю - найду, сдам их, хоть пива попью, но только две нашел, остальные все уже разобрали, а это всего сорок копеек, пивная на ремонте, а там кружка пива и стоит как раз сорок копеек, а в магазине бутылка пива стоит пятьдесят копеек, а у меня только сорок и ни хера у меня нет больше. Но снова, как ты понимаешь, спас свет.
Был в одном доме, в центре, старый дом, квартиры большие, ухожу, никто не держит, вышел из лифта на первом этаже, мимо ног моих прошла крыса, совсем близко, серая, большая, шла она не торопясь от дверей квартиры под лестницу, меня не испугалась; я - испугался! Убежал. Потом думаю - вернуться надо, а вдруг это ОНО?! Стал возвращаться, чтобы найти крысу и разглядеть, но потом подумал, какое же здесь может быть ОНО, ведь крыса - она же дура и сволочь! И стало мне невмоготу, ужасов захотелось, но тут засветилось, вначале ничего не видно, а чуть попозже - еще как видно!
Вышел за сигаретами, один киоск не работает, в другом только обрывки да кочерыжки, тягостно мне стало, иду себе по улице, твержу: "Я Родины лучше не знаю, чем бедные наши края. О, черная явь мирозданья! О, белая жуть бытия!" Ничего уже не хочется, даже внутренним голосом закричать: "а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а
а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а". А тут мимо шли два авангардиста, один и говорит другому, что Тургенев - великий писатель, такой слог, такие образы! Другой говорит, что он давно "Дым" хочет почитать, а достать не может, а тот первый, говорит, что у него есть, но пока сушится, потому что от восторга весь "Дым" был спермой залит, вот как подсохнет, обязательно почитать даст. Я разозлился, думал, ну, сейчас устрою - но тут пролилось на меня нечто такое светлое, обволокло всего, я и успокоился.
"Правда", "Известия", "Литературный Киргизстан", "Наш современник", "Новый мир", "Континент", пиво подорожало, дебаты, депутаты, листья опадают, вечный двигатель, ласточка весною на Сену улетит... Зачем и за что мне это все?! Понял, понял... Потому что в жизни предыдущей я зарезал мать, потом отца... Да, нехорошо вышло, но за что же такое наказание? А ведь еще и речи не было о главном, а уже так херово! И не светится ничего. Но вот же - засветилось.
Я кругом виноват - он, она, они, ОНО ни в чем ни виноваты. Я один виноват. Потому что в 1917 году, не подумав, со зла, я продал Родину, то самое пространство, где родился! Было так. Утром состоялась встреча с магистром ложи "Блядь"; сам-то я был магистром ложи "Хуй", но в данном случае мы решили объединиться. И объединились. И продали. И старуху-процентщицу с сестрой мы убили. И Муму мы утопили. И старика Карамазова мы порешили, а потом Храм Христа Спасителя взорвали. И копеечку у юродивого мы отняли. Вот какое я говно, но все равно появляется свет, отсюда вывод - и говну свет во тьме светит!
Домой поздно пришел, страшно одному в квартире, потому что со стен сходят охуетени и говорят: "Вот, смотри, Маркес, Дудинцев, Диккенс, Гроссман, Золя, Лев Толстой, Маркс - умные, сильные, большие писатели, о чем писали и пишут о большом, о вечном, а ты о чем? Всего лишь обыгрываешь всю эту экзистенцию". А я говорю, я не виноват, жизнь такая, о чем могу о том и пишу, другого не знаю, самому стыдно, конечно, чего уж там, хочется написать что-нибудь большое со светом в конце. А тут как к слову пришлось, сначала тоненький такой лучик показался, а потом как хлынет световой поток! И все одето светом; а охуетени разбежались.
Иду по улице, снова два авангардиста навстречу. Один говорит: "Смотри, заря появилась...", другой спрашивает: "Где?", весь встрепенулся, а потом говорит: "И вправду заря". Не знаю, что бы я натворил, если бы не свет, неожиданно появившийся и меня утихомиривший.