худой конец, – в «Авроре». Короче, я мечтал опубликоваться где угодно.
Я завалил редакции своими произведениями. И получил не менее ста отказов.
Это было странно.
Я не был мятежным автором.
Не интересовался политикой. Не допускал в своих писаниях чрезмерного эротизма. Не затрагивал еврейской проблемы.
Мне казалось, я пишу историю человеческого сердца. И все. Я писал о страданиях молодого вохровца, которого хорошо знал. Об уголовном лагере. О спившихся низах большого города. О мелких фарцовщиках и литературной богеме…
Я не был антисоветским писателем, и все же меня не публиковали. Я все думал – почему? И наконец понял.
Того, о чем я пишу, не существует. То есть в жизни оно, конечно, имеется. А в литературе не существует. Власти притворяются, что этой жизни нет.
При этом явно антисоветские книги издавались громадными тиражами. Например, произведения Бубеннова, Кочетова или Софронова. Это были книги, восстанавливающие читателей против советского режима. Вызывающие отвращение к нему.
Тем не менее их печатали. А меня – нет.
Наконец я совершенно разочаровался в этих попытках. Я уже не стремился печататься. Знал, что это бесполезно».
Для русской литературы и русского писателя тема насущная, подобная хроническому заболеванию, когда первые вспышки его повергают в отчаяние, на смену которому приходит неисцелимая депрессия, порой доводящая до беспробудного пьянства, сумасшествия или даже самоубийства.
В этой связи вспоминаются рассуждения Константина Николаевича Леонтьева из его сочинения «Мое обращение и жизнь на св. Афонской горе»: «Я ли не умел заинтересовать большинство читателей, обстоятельства ли сложились странно и невыгодно, не знаю; но если в течение 28 лет человек напечатал столько разнородных вещей в повествовательном роде и иные из них были встречены совершенным молчанием, а другие заслужили похвальные, но краткие и невнимательные отзывы, то что же он должен думать? Что-нибудь одно из трех: или что он сам бездарен, что у него вовсе нет настоящего художественного дара; или что все редакторы и критики в высшей степени недобросовестные люди; что даже те почитатели и друзья его, которые на словах и в частных письмах превозносят его талант, тоже недобросовестны и не честны или беззаботны по-русски в литературном деле; или, наконец, что есть в его судьбе нечто особое… Признавать мне себя недаровитым или недостаточно даровитым, «не художником» – это было бы ложью и натяжкою. Это невозможно».
Это как отказаться от самого себя.
Как выключить тормоз себялюбия.
Да, в таком случае силы и возможности станут беспредельными.
Но тогда ты перестанешь быть самим собой.
Это страшно.
Это неизбежно.
Неизбежность непаписанного…
С этими мыслями Сергей переходил Марсово поле, останавливался у цирка Чинизелли, курил.
Оказавшись на Рубинштейна, решал зайти в рыбный магазин.
Давно в нем не был.
Первое, что бросилось в глаза, – мраморная ванная со стеклянным окном-иллюминатором, в которой всегда плескались рыбы, носатые осетровые в том числе, была пуста.
«Видимо, всех выловили и съели, – сразу пришло в голову. – Дождались, когда уснут, взялись за рыбочистку, а голову и хвост сразу отрезали, только кот почему-то не шел, хоть и чувствовал, что его ожидает преизрядное угощение».
Кот прятался тем временем, выглядывал из-за шкафа, упиравшегося в потолок, дожидался, пока огромный, закрывавший тот же самый потолок своей головой человек не преодолеет нетвердой походкой длинный коридор коммунальной квартиры.
– Это ты, Сереженька? – звучало из приоткрытой двери.
– Да, мама, это я.
Неизбежность ненаписанного
Сережа, разумеется, предложил Елене вернуться в кафе «Север», но она отказалась, потому что торопилась по делам. Тогда попросил разрешения проводить.
«Хорошо, до остановки троллейбуса».
Шли неспешно.
Сережа, естественно, рассказывал о своих армейских приключениях, фонтанировал, был великолепен. Он так давно не выступал перед красивыми девушками.
Елена слушала, улыбалась и молчала.
Спустя годы Довлатов напишет: «Лена была невероятно молчалива и спокойна. Это было не тягостное молчание испорченного громкоговорителя. И не грозное спокойствие противотанковой мины. Это было молчаливое спокойствие корня, равнодушно внимающего шуму древесной листвы…
Разные у нас были масштабы и пропорции. Я ставил ударение на единице. Лена делала акцент на множестве. Это была не любовь. И тем более – не минутная слабость. Это была попытка защититься от хаоса. Мы даже не перешли на «ты»… А через год родилась дочка Катя. Так и познакомились..».
Да, вероятно, вот так и познакомились, в ожидании троллейбуса.
Елена Давидовна Ритман[11] их с Довлатовым встречу и знакомство описала следующим образом:
«Мы познакомились в троллейбусе. Сергей заговорил со мной, мы проехали две остановки, потом некоторое время шли по одной улице. Не доходя до Малого драматического театра, распрощались, – Сергей пошел домой, а я в гости к одному художнику… В течение трех лет мы случайно встречались на улице. Правда, происходило это довольно часто – ведь тогда вся молодёжно-вечерняя жизнь крутилась на Невском, все мы жили поблизости друг от друга. Однажды Сергей даже потащился со мной к моей приятельнице и очень уговаривал потом пойти с ним в гости, но я отказалась. Потом Сергея забрали в армию, он приехал в отпуск и пошел со своим задушевным другом Валерием Грубиным в кафе «Север». Там сидела и я с друзьями. Выхожу позвонить – и сталкиваюсь с Сергеем. Встреча оказалась роковой. С нее начались наши отношения. Правда, расписались мы, только когда он вернулся из армии…».
Здесь, впрочем, требуется уточнение. Не следует понимать последние слова Елены Давидовны буквально. Расписались Сережа и Лена только в 1969 году, то есть через четыре года после его возвращения из армии, потому как со своей предыдущей женой Асей Пекуровской Довлатов развелся только в 1968-ом.
Однако вернемся на троллейбусную остановку.
Елена поднялась на подножку, помахала на прощание рукой и прошла салон.
Конечно, договорились встретиться.
В таких случаях подобные договоры, как правило, выглядят проформой, обязательным завершением необязательной, мимолетной встречи.
Однако после возвращения Довлатова из армии они действительно встретились, и Сергей, по традиции, повел знакомить Елену с мамой.
Как ни странно, на сей раз Нора Сергеевна воздержалась от своих традиционных комментариев касательно новой подруги сына, а когда выяснилось, что Елена Давидовна имеет представление о корректорском деле, то, о чудо, предложила ей работать вместе с ней в типографии Володарского на Фонтанке, пригласив на должность подчитчика.
Как и Сережу когда-то…
Вместе с Леной они проработают тринадцать лет.
Начало совместной жизни было положено в крохотной комнатке, которую снимали в Автове. Однако, после того как у Сергея и Лены в 1966 году родилась дочка Катя, вернулись
