В 60-е годы, как ей рассказывали, ВГ посетил Калифорнийский университет в Беркли и был приятно удивлен, обнаружив обилие всяческих дешевых значков с непочтительными, скатологическими[11] и политически провокационными лозунгами. С легкой ностальгией она припомнила те времена: терзавшую каждого проблему нетрудно было определить с первого взгляда. В Советском Союзе значки тоже были весьма популярны, ими страстно обменивались, но… на них славили футбольную команду «Динамо» или очередной удачливый лунник. В Беркли значки были другими. ВГ покупал их дюжинами, но с особым удовольствием носил один – размером в ладонь и с надписью «Молись – и дам». Он даже являлся с ним на научные заседания. Когда его спрашивали, отвечал: «Не знаю, как у вас, но в нашей стране это роскошная двусмысленность». Если продолжали настаивать, он отвечал, что его знаменитый родственник-большевик написал работу о месте религии в социалистическом обществе. Потом, когда его английский значительно усовершенствовался – в большей степени, чем русский язык у Элли, – склонность к ношению вызывающих значков ослабела.
Однажды после яростной схватки по поводу относительных достоинств обеих политических систем Элли принялась хвастать, что личная свобода позволяет ей протестовать у Белого дома против американской войны во Вьетнаме. ВГ отвечал, что и ему ничто не мешает выйти к Кремлю с протестом против американского вторжения.
У него никогда не было желания, например, фотографировать мусорные баржи, наполненные зловонными отбросами, и чаек на них возле статуи Свободы – так поступил один из советских ученых, когда ради развлечения они отправились на пароме на остров Статен во время перерыва в заседаниях конференции. Не пытался он, как некоторые из его коллег, снимать полуразвалившиеся хижины и ржавые металлические хибарки бедных пуэрториканцев во время автобусной поездки из роскошного отеля на пляже в обсерваторию Аресибо. Кому нужны подобные снимки, удивлялась Элли. Ей представлялся огромный каталог в недрах КГБ, объемлющий все несправедливости, горести и противоречия капитализма. Неужели измотанные пороками социализма, они с удовольствием разглядывают эти снимки, свидетельствующие о всяких несовершенствах жизни своих американских собратьев?
В Советском Союзе было много блестящих ученых, которых за неизвестные грехи не выпускали на Запад до середины 60-х годов. На международной встрече в Варшаве за столом, уставленным дюжинами бокалов, когда азербайджанский бренди уже сослужил свою службу, одного из них, Константинова, спросили об этом, он ответил:
– Эти сукины дети знали, что, если меня выпустят, я никогда не вернусь обратно.
Тем не менее его выпускали и без особых строгостей во время оживления научных контактов между учеными двух стран в конце 60-х – начале 70-х годов, и каждый раз он возвращался. Но потом его снова перестали выпускать, и он был вынужден посылать своим западным коллегам фотоснимки: одиноко склонив голову и скрестив ноги, он восседал на сфере, под которой было выписано шварцшильдовское уравнение радиуса черной дыры. Гостившим в Москве он пояснял, что находится в глубокой потенциальной яме, пользуясь известным физическим термином. Больше его так и не выпустили.
На ее вопросы ВГ отвечал, что Венгерскую революцию 1956 года спровоцировали фашистские заговорщики, что Пражская весна 1968 года была делом рук крохотной шайки отщепенцев среди руководства, добавляя при этом, что если ему говорили неправду и он ошибается, то его страна не имела права подавлять восстания в чужих странах. Когда речь заходила об Афганистане, он даже и не упоминал официальные оправдания. В собственном кабинете ВГ показал Элли свой коротковолновый радиоприемник… на частотах радиостанций Лондона, Парижа, Вашингтона были наклейки с названиями этих городов, написанные им кириллицей от руки. Он говорил ей, что имеет право слушать любую пропаганду.
Настали времена, когда многие из его друзей подпали под влияние националистической риторики относительно желтой опасности.
– Представьте себе границу между Китаем и Советским Союзом, и на ней от одного ее края до другого цепочкой стоят плечом к плечу китайские солдаты, начинают маршировать в нашу сторону, – говорил один из них, адресуясь к воображению Элли. Они стояли вокруг самовара в кабинете директора института. – Сколько же дней они будут идти через нашу границу, учитывая скорость рождения детей в Китае? Ответ был воистину мрачным пророчеством, в нем крылось и восхищение подобной арифметикой: «До скончания века». Среди этих русских Уильям Рандолф Хэрст чувствовал бы себя как дома. Но только не Луначарский. Если вывести солдат на границу, рождаемость упадет сама собой, возразил он, сразу подметив логическую ошибку. В его интонации слышалось неудовольствие математической некорректностью, но ошибиться в смысле его слов было трудно. Даже в худшие времена советско-китайских конфликтов он не позволял себе, насколько это было известно Элли, поддаваться эпидемии паранойи и расизма.
Элли нравилась сама идея самовара, и ей казалось, что она уже может постичь причины привязанности русских к этому аппарату. Их «Луноход», лунный вездеход, напоминавший ванну на проволочных колесиках, наверное, был в отдаленном родстве с самоварами. Однажды великолепным июньским утром ВГ отправился с ней в обширный парк на окраине Москвы, чтобы показать модель «Лунохода». Там, рядом с павильоном, рекламировавшим товары и красоты Таджикской Республики, располагался огромный зал, буквально до крыши набитый моделями мирных советских космических аппаратов в натуральную величину: «Спутника-1», первого в мире орбитального аппарата; «Спутника-2» с первым животным на борту, собакой Лайкой, умерщвленной потом в космосе; «Луны-2», первого космического аппарата, достигшего поверхности другого небесного тела; «Луны-3», первого аппарата, сфотографировавшего обратную сторону Луны; «Венеры-7», впервые опустившейся на поверхность другой планеты и работавшей там; «Востока-1», первого пилотируемого космического корабля, в котором Герой Советского Союза Юрий Гагарин облетел Землю. Перед павильоном дети ползали по наклонным стабилизаторам ракеты «Восток», светлые головки и красные галстуки с шумом и гамом скатывались на землю. «Земля» – так зовут русские нашу планету. Расположенный в Северном море советский арктический остров называется Новой Землей. Именно там в 1961 году русские взорвали ядерное устройство мощностью 58 мегатонн, люди больше не производили взрывов подобной силы. Но… был летний день, горожане расхватывали мороженое, которым москвичи так гордятся, семьи гуляли, беззубый старик улыбался Элли и Луначарскому понимающими глазами, словно они были любовниками. И древняя земля казалась чудесной.
Когда она изредка наезжала в Ленинград или Москву, ВГ частенько устраивал ей вечера. Группой из шести-восьми человек они отправлялись в Большой или Кировский театр на балетные спектакли. Луначарский умел доставать билеты. Она благодарила хозяев за удовольствие, они – ее тоже… и добавляли, что лишь в компании иностранцев им удается попасть на спектакль. ВГ только улыбался. Жену он с собой не брал никогда, Элли так и не пришлось познакомиться с ней. ВГ говорил, что его жена – врач и живет интересами своих пациентов. Когда однажды он вспомнил, что его родители собирались в Америку, но так и не уехали, Элли спросила, о чем он жалеет больше всего.
– Жалею я только об одном, – сказал он хрустким, как всегда, голосом, – о том, что моя дочь вышла замуж за болгарина.
Однажды ВГ устроил для нее обед в кавказском ресторане в центре Москвы. На вечер наняли тамаду по имени Халадзе. Он был мастером произносить тосты, можно сказать, художником своего дела, но скромные познания в русском вынуждали Элли всякий раз просить помощи у ВГ. Тот заметил:
– У нас, русских, алкоголиком считается тот, кто пьет молча.
Первый, относительно посредственный тост закончился словами «За мир на всех планетах», и ВГ пояснил, что слово «мир» означает и нашу планету, и мирную спокойную жизнь, и самоуправляющуюся общину, корнями своими уходящую в древность. Они поговорили о том, что мир наверняка был намного уютнее, когда на Земле не было политической единицы крупнее деревенской сходки.
– Да, каждая деревня – это целая планета, – произнес Луначарский, поднимая бокал.
– Но и каждая планета – деревня, – добавила она.
Подобные мероприятия бывали и утомительными. Водка и бренди поглощались собравшимися в чудовищных количествах, не производя, впрочем, серьезного действия. Потом в час или два ночи они с шумом вываливались из ресторана и ловили такси, иногда безуспешно. Несколько раз он провожал ее из ресторана домой пешком – километров пять или шесть. Внимательный, добрый дядюшка – терпимый в политических вопросах, но крутой в научных суждениях. И хотя о его сексуальных эскападах среди коллег ходили легенды, по отношению к Элли он никогда не позволял себе ничего предосудительного, если не считать прощального дружеского поцелуя. Это ее всегда несколько обескураживало, хотя она не сомневалась, что ВГ симпатизирует ей.
