- Боже мой, помоги мне! - произнес он.
И уже один этот вздох принес облегчение, сама возможность произнести слова "боже мой", как бы приоткрыла пред ним окошко надежды. Бесы во сне пошевелились, но не проснулись. И это уже было непостижимым счастьем.
Ксендз Сурин открыл глаза и огляделся кругом более сознательным взором.
Провинциал - тучный, спокойный, с крупным бритым лицом, на котором было разлито благодушие, - сидел против него, заломив руки. Толстые свежевыбритые щеки провинциала слегка отливали синевой - борода у него, видно, была бы черной. Когда он скорбно качал головой, щеки его колыхались, но и при этом горестном движении маленькие глазки светились покоем и кротостью. Даже неким удовлетворением.
- Ох, отче Юзеф, - произнес он наконец, и хотя телом был великан, голос из его уст исходил тонкий и бессильный, - что ж это ты здесь натворил? Так-то ты преграждал дьяволу дорогу, отрезал ему отступление? Ныне, когда мы уже помолились вместе, когда ты немного успокоился, подумай, поразмысли! Запираться на чердаке наедине с бабой? А что люди на это скажут? Какие в самом монастыре толки пойдут?
- Я не виноват, - возразил ксендз Сурин, и в изменившемся его голосе слышалось отчаяние, - не знаю, что это было... Я ведь уже покорил сатану, но нет, видно, бог меня покинул.
- А теперь? - спросил провинциал.
- Теперь... - повторил ксендз Сурин и вдруг, ударяясь головой об стол, зарыдал.
Провинциал и ксендз Брым понимающе переглянулись. Ксендз Брым выпятил губы с особым свойственным ему выражением, словно говоря: "Все пропало!" но ксендз провинциал слегка усмехнулся и пожал плечами.
- Ума не приложу, что делать, - сказал он. - А ты как мыслишь, пан ксендз? - спросил он своего друга.
Старик снова пристально посмотрел на него.
- Я полагаю, что ксендзу Сурину надобно тотчас возвратиться в полоцкий монастырь.
- И я так полагаю, - молвил провинциал.
Ксендз Сурин подумал о своей бессолнечной келье и увидел мысленным взором кипу скучных богословских книг, нагроможденных на полочке под окном, осиротевших книг, и припомнил все, пережитое здесь, в Людыни. И почудилось ему, что он живет здесь уже давно, что комнатка в амбаре стала ему родной, что только здесь он и жил по-настоящему. Вспомнились ему улыбка сестры Малгожаты от Креста, ксендз Лактанциуш и ксендз Имбер, и золотистый свет осеннего солнца в малой трапезной, где он впервые увидел мать Иоанну, и улыбка Казюка, и его почтительно повисшие руки. Нет, не хотелось ему все это покидать - и в то же время он ощущал в себе действие бесовских сил, подобное непрестанному кружению крови в жилах. Ужас его положения явился ему во всей отвратительной своей наготе, и ему стало страшно. Он безумно страшился мира, который его окружал, мира, чьи просторы - о, счастье! - были свободны от бесов. Там, напротив, полно было ангелов, о которых говорил реб Ише, там кишели легионы непостижимых существ, чьим предводителем был могучий Митатрон, но к ним его проклятой и обреченной душе, истерзанной грешными желаниями, уже не было доступа.
- Я хотел добра, - начал он слабым, робким голосом, который постепенно становился уверенней, - только добра. Охваченный великим состраданием к матери Иоанне, я молил бога, чтобы он дал мне претерпеть муки, которые терпит она. За ее душу я предлагал свою душу и как бы открыл в своем сердце дверь демонам, что владели ею. Бог услыхал мою мольбу...
- Ты ходил к цадику, - вдруг, вовсе не к месту, заметил старик Брым и горестно покачал головой.
- И вот я на дне. De profundis clamavi... [Из глубин я взывал... (лат.); Псалом 129, 1]
Провинциал кротко развел руками.
- Любезный отче, - сказал он, - не вздумай господу богу указывать. Пути его неисповедимы, и, быть может, твое несчастье это тропа к величайшему счастью...
- Ах, отец провинциал, - вздохнул ксендз Сурин со все возрастающим отчаянием, - не говори мне о величайшем счастье. Я от него так далеко будто стою где-то у моста и вижу на другой стороне мать Иоанну, исцеленную мною, всю осиянную солнцем. А я стою во тьме, под крылом нетопыря, погруженный во мрак ночной. И мост этот мне не пройти.
- Но ведь ты ее исцелил, - опять не к месту вставил ксендз Брым.
Провинциал нахмурил брови.
- Еще неизвестно, исцелил ли, неизвестно, - жестко сказал он. - Жизнь хвали после смерти, как день - после захода солнца, учит Священное писание. Пусть не мнит о себе...
- Что ж я могу мнить о себе? - простонал ксендз Сурин. - Отчаянию моему нет равного. В один миг разверзлась предо мною бездна. И ныне я ничего не вижу, одну лишь эту страшную бездну. Хожу с опаской, ступаю медленно, словно по узкой кладке. И ни о чем ином я не могу думать, лишь непрестанно думаю об этой ужасной пропасти, которая меня зовет, затягивает! О-о!..
- Отчаяние - грех супротив святого духа, - заметил ксендз Брым.
- Значит, еще один грех, - вскричал ксендз Сурин, ударяя ладонью по столу, - еще одно обвинение на суде над моей душой! О боже, боже!
Провинциал взял руку ксендза, так и оставшуюся на столе, и сердечно ее пожал.
- Брат Юзеф! - заговорил он потеплевшим голосом. - Возьми моих лошадей и возвращайся в Полоцк. Я останусь тут на день-другой у отца Брыма, и в монастырь мы сходим с ним вместе. А ты поезжай, брат Юзеф, поезжай сейчас же. Сама дорога успокоит тебя. Теперь осень, земля черная, грязь лошадям по брюхо, хотя сегодня уже заморозки были. Войдешь в свою келью, посидишь со своими книгами, и, бог даст, бесы один за другим покинут тебя, а нам оставят и тело твое и душу.
- Не так-то легко расстаются они со своей добычей! - хмуро заметил отец Брым.
Ксендз Сурин с испугом взглянул на провинциала; дрожа всем телом, он вскочил на ноги, попятился от стола, пока не очутился у стенки, и закричал:
- О, самое худшее я еще не сказал, но должен сказать вам, святым отцам. Этот бес - или бесы - завладел мной полностью, стал моей душой, мною самим: он - это я, я - это он! - но я не хочу избавиться от него! Ведь это тот бес, который владел ее душой и ее телом!
13
И все же следующим утром отец Сурин на рассвете уезжал из Людыни. Ксендз провинциал, как и говорил, остался в местечке, к дому приходского ксендза подъехал только Юрай. Старик провожал ксендза Сурина; тот, разбуженный от глубокого сна, двигался как лунатик. Кроме Юрая, в повозке сидел Казюк.
- Я отвезу ксендза капеллана, - сказал он старому ксендзу, - хозяйка мне разрешила, а ворочусь на лошадях, что поедут за провинциалом. Через несколько дней. Юрай упряжкой занят, а его-то нельзя без присмотра оставлять. Может и беда приключиться.
На лице ксендза Сурина смутно, будто за завесой, засветилась улыбка. Юрай и Казюк подсадили его в бричку, бросили туда захваченный в амбаре узелок с пожитками и тронулись через рынок вниз, к мосту. Когда проезжали мимо дома цадика, ксендз Сурин отвернулся.
Потом похлопал Казюка по колену.
- Доброе ты дитя, - молвил он, - жалеешь бедного грешника. Чем я тебя отблагодарю?
Только это и произнес он в первые часы поездки, после чего, сосредоточившись на своих думах, замолк. Ему казалось, что все его нравственные силы вянут, корежатся, как листья растения, обожженного огнем. Мир и все мирские дела - даже духовные - он видел, будто сквозь слой голубого дыма, идущего от дьявольского очага. Безразличны становились ему монастырь и местечко, Казюк и Иоанна, а также участь их душ. Мысленный взор его был прикован к глубинам собственного естества, он видел спящих бесов и рядом с ними - еще живые в нем драгоценные свойства духа, которые в любой миг могли пойти прахом, и тогда он низвергнется в пропасть, столь устрашавшую его и уже не раз являвшуюся его взору. Но теперь бездонная эта пропасть казалась ему более близкой, ощутимой, более реальной, чем все окружавшее его в действительности. Она едва ли не была ему желанной, и это было всего ужасней - стремление к небытию, томившая его любовь к черной бездне, к простиравшейся перед ним мертвой пустыне и к беспредельному одиночеству. Все, что предстояло ему пережить, вдали от матери Иоанны, даже сама вечность, - было ему безразлично.
И что особенно странно: среди людей, пред лицом бога, который, чувствовал он, следит за каждым его шагом, с угнездившимися в нем бесами, которые, даже погруженные в сон, наполняли его существо тяжким, клубящимся мраком, его, острее всех прочих чувств, томило холодное, как сталь, и отчетливое, как контуры рисунка, одиночество. Одиночество это не было даже чувством, оно вливалось в его уста, как напиток, - и ему становилось тяжко дышать; оно проникало в его сердце - и сердце пронзала судорожная боль. Он страшился этого одиночества - но одно оно заполонило все его чувства.
Ехали очень медленно по невылазной грязи. Прошло около часа, как вдруг из лесу появился человек невысокого роста и, став на дороге, замахал рукой, чтобы остановились. Когда они приблизились, ксендз Сурин узнал Володковича.
- Остановитесь, бога ради! - кричал он. - Я тут с женщиной, а она занемогла. Смилуйтесь, подвезите нас, мы на козлах сядем.
