— Вы недооцениваете себя, — сказал граф. — Я желаю, чтобы вы были на моем балу. Полагаю, наименьшее, что вы с братом обязаны сделать, — это принять мое приглашение.
Заметив тревогу в ее глазах, он добавил:
— Если вы, как и все женщины, беспокоитесь о наряде, то завтра же у вас будет самое прекрасное платье из всех, что можно найти в Лондоне.
Селеста гордо вскинула голову:
— Я не позволю, чтобы вы, милорд, платили за мою одежду.
Граф улыбнулся.
— Вам не кажется, что это излишняя щепетильность?
— То, что вы заплатили за Джайлса, дело другого порядка, — пробормотала она. И тут же, предвидя, что граф не согласится и будет спорить, добавила: — У меня есть платье, так что краснеть за меня вам не придется… Оно из Парижа.
— От вашей матери?
Селеста кивнула.
— Вы пообещали себе, что никогда его не наденете, — сказал граф, проявляя проницательность, которой она никак от него не ожидала, — но теперь решили, что вам легче принять подарок от матери, чем от меня. Это так?
— Это не потому, что я неблагодарная. Просто я не знаю, как вас отблагодарить, как найти слова, чтобы выразить признательность за вашу доброту к… Джайлсу. И я… я постараюсь больше не впутывать вас в свои дела.
Граф улыбнулся.
— Думаю, я уже впутался в ваши дела, а вы — в мои, и ни вам, ни мне с этим ничего не поделать. Вероятно, такова воля судьбы. — Он подождал ее ответа, но Селеста промолчала. — В литературе много сказано и о судьбе, и о ее власти над людьми. Уверен, вы сможете найти что-нибудь и в библиотеке Роксли, и здесь. Так что давайте принимать жизнь такой, какая она есть. — Он говорил так уверенно, так убедительно, что она не могла и не хотела спорить. — Отправляйтесь домой. — Граф поднялся наконец со стула. — Ложитесь спать и позабудьте обо всех неприятностях. Я хочу, чтобы вы были красивой завтра вечером. И не бойтесь — никто из гостей не скажет о вас ни одного дурного слова. Ни из-за вашей матери, ни почему-либо еще.
— Вы уверены, что поступаете правильно, приглашая меня? Уверены, что не пожалеете?
— Я всегда делаю то, что хочу, и никогда при этом не ошибаюсь.
Селеста взяла шляпку с соседнего стула.
— Я постараюсь… угодить вам, милорд. Всю дорогу до дома я буду благодарить вас за вашу доброту. — Она перевела дух и закончила едва слышно: — Может быть, когда-нибудь… я сумею расплатиться с вами.
Несколько секунд он смотрел на нее, потом негромко сказал:
— Вы можете сделать это прямо сейчас. Селеста удивленно посмотрела на него.
— Я хочу… хочу так сильно, как давно уже не хотел ничего другого, понять, действительно ли ваши губки такие мягкие и сладкие, какими показались мне вчера в теплице.
Их взгляды встретились.
Потом, словно увлекаемая некой силой и подчиняясь его воле, она шагнула к графу.
— Вы были так добры…
Он обнял ее одной рукой и приник к ее губам.
Этот поцелуй был совсем другим. Не жадным и непристойным, как накануне, но нежным и одновременно требовательным и властным.
Селеста вовсе не боялась графа и, преисполненная благодарности, с радостью дала ему то, чего он так желал.
А потом с ней случилось что-то странное.
Он уже не просто целовал ее губы, но как будто завладевал чем-то более глубоким, и все ее естество откликалось на этот поцелуй, подчинялось его желанию. В какой-то миг она перестала ощущать себя и будто растворилась в нем.
Мир исчез. Остались только его губы, теплые, нежные, но настойчивые, и они, эти губы, затмевали все ее мысли.
Что-то незнакомое, безымянное проснулось в ней и затрепетало. Она вдруг поняла, что не хочет, чтобы поцелуй прерывался.
Граф поднял голову и отстранился.
— Вам пора, Селеста, — сказал он с какой-то странной ноткой в голосе. — Служанка ждет вас?
— Д-да, она в холле… — пролепетала Селеста, не вполне понимая, о чем он спрашивает, и с трудом заставляя себя говорить естественно.
— Карету подадут к входу.
Потом они шли по длинному коридору, и сердце у Селесты прыгало и кувыркалось и никак не находило себе места.
Глава пятая
В Вестминстерское аббатство король прибыл с получасовым опозданием.
Задержка случилась из-за лорда Гуидира, исполнявшего обязанности лорда обер-гофмейстера, который, одеваясь, порвал свой костюм.
Звон колоколов церкви Святой Маргариты, отбивавших каждые полчаса с полуночи до рассвета, заглушило громыханье пушек за рекой и треск взрывающихся в небе ракет.
В церемониальных одеждах и каштановом парике, густыми прядями ниспадавшем на лоб и шею, король, как и ожидал граф Мелтам, и впрямь выглядел столь внушительно и представительно, что критики его умолкли.
И даже молодежь, насмешек которой ждали и опасались, не нашла повода для шуток и притихла под впечатлением от невиданного зрелища.
Происходящее и впрямь поражало зрителей величием и торжественностью.
Друзья короля ликовали: явив отменный вкус, его величество снова посрамил врагов и недоброжелателей, не прекращавших ворчать и насмехаться за его спиной. Во главе направлявшейся к аббатству процессии шла королевская травница и шесть юных прислужников, которые, согласно вековой традиции, усыпали путь травами и цветами, густой аромат которых должен был отпугнуть чуму.
Бароны Пяти портов[11] несли золотой балдахин, стараясь при этом не закрывать короля от собравшихся на крышах зрителей.
Непосредственно перед его величеством шествовали трое епископов, а перед ними шли трое служителей, которые несли корону, державу, скипетр и меч — символы монаршей власти.
— Королевские ювелиры «Ранделл, Бридж и К°», — шепнул на ухо графу один из придворных, — спрашивают, заплатят ли им когда-нибудь за королевские регалии.
Граф невольно улыбнулся.
— И сколько же им задолжали?
— Три тысячи фунтов! — ответил придворный.
— Боюсь, — с циничной усмешкой заметил граф, — их опасения вполне обоснованны.
Сам граф вместе с прочими пэрами прошествовал в процессии в порядке старшинства; далее шли высшие чины лондонского Сити, выглядевшие не менее представительно в пышных одеждах с цепями и эмблемами занимаемых ими должностей.
Дважды король останавливался, давая возможность своим пажам развернуть и представить во всем великолепии ярко-красный, расшитый золотом бархатный шлейф.
— Держите пошире, — распорядился король.
В одиннадцать часов процессия достигла западного входа в аббатство.
Как только король переступил порог, хор разразился «Аллилуйей», и все собравшиеся встали, шумно приветствуя монарха.
