Когда он произносил эти слова, рука Маргариты схватила его руку и многозначительно пожала ее. Она смотрела на Обенрейцера. Прежде чем Вендэль мог взглянуть на него в свою очередь, Обенрейцер круто повернулся и стал прощаться с мадам Дор.
— Adieu, моя очаровательная племянница! — сказал он, обращаясь затем к Маргарите.
— En route, мой друг, в Невшатель! — Он слегка хлопнул Вендэля по боковому карману и пошел к дверям.
Последний взгляд Вендэля был обращен на Маргариту. Последние слова Маргариты, сказанные ему, были: «Не ездите!»
ДЕЙСТВИЕ III
В долине
Была приблизительно половина февраля, когда Вендэль и Обенрейцер отправились в свое путешествие. Так как зима стояла суровая, то это время года было неблагоприятно для путешественников; настолько неблагоприятно, что наши два путника, прибыв в Страсбург, нашли его большие гостиницы почти пустыми. И даже те немногие лица, с которыми они повстречались в этом городе, возвращались назад, не доехав до центра Швейцарии, куда они направлялись по делам из Англии или Парижа.
В то время было почти или совершенно невозможно воспользоваться большинством швейцарских железных дорог, по которым теперь туристы проезжают с достаточным удобством. Некоторые дороги еще не прокладывались; другие по большей части еще не были закончены. На тех дорогах, которые были открыты, еще оставались большие участки старой шоссейной дороги, где сообщение в зимнее время года часто прерывалось; на других были слабые пункты, где новым работам грозила еще опасность в случае или жестокого мороза, или быстрой оттепели. В худшее время года нельзя было рассчитывать на пробег поездов по дорогам этого последнего разряда, так как железнодорожное движение было случайным, в зависимости от погоды, или же совершенно прекращалось в течение тех месяцев, которые считались наиболее опасными.
В Страсбурге ходило больше разных россказней о трудностях дальнейшего пути, чем было самих путешественников, чтобы их рассказывать. Многие из этих россказней были по обыкновению крайне дики; но все же большинству наиболее скромных по части чудес рассказов придавалось некоторое значение, благодаря тому неоспоримому обстоятельству, что путешественники возвращались назад. Тем не менее решение Вендэля продолжать свое путешествие было совершенно непоколебимо, так как дорога на Базель была открыта. Таково же было по необходимости решение Обенрейцера, ибо он видел, что положение его безнадежно до крайности: он должен погибнуть или уничтожить ту улику, которую Вендэль вез с собой, хотя бы даже ему пришлось вместе с нею уничтожить самого Вендэля.
Каждый из двух товарищей по путешествию чувствовал к другому далеко не одинаковые чувства. Обенрейцер, на которого кольцом надвигалась гибель, благодаря быстроте действий Вендэля, видел, что с каждым часом круг суживается вследствие энергии Вендэля и ненавидел его со злобою хищного коварного зверя низшей породы. Он всегда инстинктивно чувствовал что-то в душе против него; быть может, из-за той старой розни, которая существует между джентльмэном и крестьянином; быть может, из-за его открытого характера; быть может, из-за его более честных взглядов; быть может, из-за того успеха, который он имел у Маргариты; быть может, из-за всех этих причин, где две последних не были самыми маловажными. Но кроме того теперь он видел в нем охотника, который выслеживал его. С другой стороны Вендэль, все время благородно боровшийся со своим первым смутным недоверием к Обенрейцеру, видел теперь себя обязанным бороться с этими чувством с большей, чем когда либо, силой, напоминая себе: «Ведь он опекун Маргариты. Мы с ним в наилучших дружеских отношениях: он едет вместе со мной по своему собственному побуждению и не может преследовать никаких корыстных целей в этом мало привлекательном путешествии, чтобы разделять его со мной». К этим доводам в пользу Обенрейцера случай прибавил еще одно соображение, когда они прибыли в Базель, после путешествия, которое заняло вдвое больше времени, чем обычно на него требовалось.
Они поздно пообедали и сидели одни в комнате какой-то гостиницы, висящей над Рейном, в этом месте быстрым и глубоким, вздутым и шумным. Вендэль растянулся на диване, а Обенрейцер разгуливал взад и вперед, то останавливаясь у окна и смотря на колеблющееся отражение городских огней в темной воде реки (и, быть может, думая: «Если б только я мог швырнуть его туда!»), то, возобновляя свое расхаживание, устремив глаза в пол. «Где украду у него, если мне удастся это сделать? Где убью его, если мне придется так поступить?» Так шумела ему река, когда он мерно расхаживал по комнатам, так шумела река., так шумела река…
Наконец, дума, тяготившая его, показалась ему столь несносной, что он остановился, решив, что было бы хорошо, если бы его спутник заразился от него своей тяжелой думой.
— Сегодня Рейн шумит, — сказал он с улыбкой, — как старый водопад у нас дома. Тот водопад, который моя мать показывала путешественникам (я уже рассказывал вам об этом). Шум его менялся с погодой, как это всегда бывает с шумом всех падающих и текущих вод. Когда я был учеником у часового мастера, то вспоминал его, и иногда этот шум говорил мне целые дни: «Где ты, мой бедняжечка? Где ты, мой бедняжечка?» Иногда же я вспоминал его шум, когда он бывал глухим, и буря налетала на перевал: «Бум, бум, бум. Бей его, бей его, бей его!» Словно моя мать, когда она бывала в бешенстве… если только она была моей матерью.
— Если она была? — сказал Вендэль, постепенно переменяя свое положение на сидячее. — Если она была? Почему вы говорите: «если»?
— Что я могу знать? — ответил тот небрежно, вскинув руками и затем бессильно опустив их. — Но чего же вы хотите? Я такого темного происхождения, что каким же образом могу сказать что-нибудь определенное? Я был очень молод, а все прочие члены нашей семьи были уже взрослыми мужчинами и женщинами, мои же, так называемые, родители были стары. В подобном случае некоторые предположения вполне возможны.
— Вы сомневались когда либо?..
— Я уже однажды говорил вам, что сомневаюсь в браке этих двух лиц, — ответил он, снова вскинув руками, словно отшвыривал от себя какой-то бесполезный предмет. — Но я сотворен. Я происхожу не из знатной фамилии. Так какое же мне дело до этого?
— Вы по крайней мере швейцарец, — сказал Вендэль, следя за ним взором.
— Почем я знаю? — возразил тот отрывисто, останавливаясь и глядя на него через плечо. — Я говорю вам, вы по крайней мере англичанин. Как вы это знаете?
— Из того, что мне говорили с детства.
— А! Я знаю о себе таким же путем.
— И по своим самым ранним воспоминаниям, — добавил Вендэль, следя за мыслью, которую он не мог отогнать от себя.
— Я также. Я знаю о себе таким же путем, если этот путь достаточен.
— Разве он вас не удовлетворяет?
— Приходится им удовлетворяться. В этом маленьком мире нет ничего подобного слову: «приходится». Приходится одно коротенькое слово, но оно сильнее всяких длинных доказательств или рассуждений.
— И вы, и бедный Уайльдинг родились в одном и том же году. Вы были приблизительно ровесниками, — произнес Вендэль, снова задумчиво смотря на него в то время, как тот опять принялся вышагивать взад и вперед.
— Да почти совершенно.
Не мог ли Обенрейцер быть потерянным человеком? Благодаря неведомой связи между вещами, не было ли более глубокого смысла, чем он сам думал, в той теории относительно незначительности мира, которая так часто была у него на устах? Не потому ли рекомендательное письмо из Швейцарии последовало так быстро за теми сведениями, которые были сообщены миссис Гольдстроо относительно ребенка, увезенного в Швейцарию, что он был этим ребенком, ставшим взрослым? В мире, где так много неисследованных пучин, это могло быть. Случайность или непреложность — называйте это, как хотите, — которая привела к возобновлению Вендэлем своего знакомства с Обенрейцером, знакомства, перешедшего в близость, и свела их тут в эту зимнюю ночь, была тоже не менее любопытный. Если все это рассматривать в таком свете, то казалось, словно они были связаны стремлением к каким-то непрерывным и ясным целям.
Зароившиеся мысли Вендэля понеслись в высь, а взор его задумчиво следил за Обенрейцером, расхаживавшим взад и вперед по комнате. Река же все время напевала одну и ту же песенку: «Где украду у него, если удастся? Где убью его, если придется?» Тайне умершего друга не угрожало опасности, что Вендэль проговорится; но все же он почувствовал в более слабой степени то же самое бремя истины, под тяжестью которого погиб его друг, и обязанность следовать за каждой путеводной нитью, хотя бы и непонятной. Он тотчас же спросил себя, хотелось бы ему, чтобы этот человек оказался настоящим Уайльдингом? Нет. Хотя он и поборол, насколько мог, свое недоверие к Обенрейцеру, но все же ему не хотелось найти такого заместителя своему покойному простодушному, болтливому и детски-наивному компаньону. Он быстро спросил самого себя, хотелось ли бы ему, чтобы этот человек стал богат? Нет. Он и так уже имел более, чем достаточную власть над Маргаритой, а богатство могло бы еще более увеличить его влияние. Будет ли ему приятно, чтобы этот человек был опекуном Маргариты, когда окажется, что между ним и ею нет никакого родства, хотя бы даже очень смутного и отдаленного? Нет. Но все эти соображения не могли встать между ним и верностью к памяти усопшего. Надо позаботиться, чтобы они промелькнули у него почти бесследно, лишь оставив в нем сознание, что они только промелькнули, а он преклонился перед своей священной обязанностью исполнить свой долг. И он так твердо решил это, что снова стал следить ясным взором за своим спутником, который все еще расхаживал по комнате. Мог ли Вендэль предполагать, что тот не раздумывает с грустью о своем происхождении на свет, а замышляет насильственную смерть другому человеку — и менее всего Вендэлю могло придти в голову, о смерти какого человека тот думал.
