Шаги ближе и ближе. И по-прежнему темно. Раз не включают фонари, подозревай худшее.
Судя по всему, действовали они просто: заглядывали в камеры. Как и мы до них. Что ж, исход известен: злодей убит, заложница спасена. Постараемся изменить ход истории.
А как его изменишь? Да просто: ведь придуманный злодей стрелял холостыми, а у меня все по-настоящему. Вот и разница.
Разница была и в другом: одно дело — картонный злодей и кукла, иное — мы с Викой. Но во всем ищите радости, печали сами отыщутся.
Шаги громче и громче. Вот охранники — охранники ли? — заглянули в соседнюю камеру. Молча, не переговариваясь. Верно, тактическими знаками обмениваются — два пальца вверх, один в сторону и тому подобное.
Мы бы тоже обменялись, да только не учили их пока, тактические знаки. А хоть бы и учили: в темноте, без прибора ночного видения толку в знаках мало.
Теперь очередь была за нами.
Я смотрел не на вход, а чуть в сторону. И, как только в проеме показался силуэт, выстрелил. Всерьез. В очень уязвимое место — в шею. Полной уверенности, что попал, не было — я же видел нечеткое пятно, а не фигуру, потому выстрелил дважды.
Нет, попал: рука вскинулась к горлу, инстинктивно пытаясь унять кровь, но поди уйми, если задета сонная артерия. Или хотя бы яремная вена. Да любой сосуд на шее — не сахар, спросите хирургов. А тут еще и трахея пробита, не зря я стрелял дважды.
В общем, покуда он цеплялся за жизнь, я выскочил в коридор, поскольку ждать хорошего не приходилось: начнут стрелять на упреждение, не жалея патронов, пойдут рикошеты… Нет, ждать никак нельзя.
Выскочил я не абы как, вот он я, стреляйте на поражение. Нет, прыгнул с низкого старта, поближе к пораженному. Если что, за ним и укрыться можно.
Так и вышло: я прыгнул, выстрелил, приземлился, выстрелил, укрылся, выстрелил. Все, пора перезаряжать пистолет. К счастью, второй пошел вслед за первым. Умирать. Никакой романтики — хрипы, судороги, потому кино нас щадит и показывает крайне сокращенный вариант.
Перезаряжал я на ощупь, недаром столько тренировался. Пули, баллончик. Перезаряжаю, а головой верчу. Нет, никого не видно и не слышно. Да и вряд ли бы послали за нами целый отряд, ни к чему.
Я все-таки включил фонарик — на минимуме, в четверть свечи. Посмотрел на умирающих. Узнал. Оба — люди Шуйского, но с нами прежде не пересекались.
И вот — пересеклись.
Я вернулся в камеру, пошел к Вике.
— Теперь идем к лифту, — сказал я внятным шепотом.
— А… А эти…
— Эти свою роль отыграли, — ответил я, взял Вику за руку и провел мимо тел так, чтобы она миновала кровь. Кровь в темноте я вижу хорошо — пока не остыла. Потом только по запаху.
Мы дошли до лифта. Так и есть: наш охранник лежал в стороне, мертвый. И остыть он не успел, и крови вокруг было чуть, но мертвого почуять может каждый ребенок. Взрослые, бывает, и разучиваются.
Пришлось включить фонарь.
Вика, следует признать, не испугалась.
— Зачем? — спросила только.
— Знать, не из продажных оказался. Открой лифт, пожалуйста.
Лифт открывался не карточкой, а теми же часами. Приложил циферблат к красненькому окошку, и вся премудрость. Вика так и поступила.
Раскрылась дверь, и мы вошли вовнутрь. Куда, хозяин, ехать?
Лика набрала комбинацию 314. Что-что, а число «пи» забыть трудно — если когда-нибудь знал.
— Это особый этаж отца, — сказала она, — Туда чужие попасть не могут.
Я не стал говорить, что на чужом не обязательно написано «чужой». Но пусть так, пусть на этаже 314 — где бы он ни был — меры безопасности получше, чем на остальных участках Замка.
Лифт шел то вниз, то в сторону, то опять вниз. Высокие технологии. По сути, это не примитивная подъемная машинка, а вагончик, способный двигаться во всех измерениях, был бы путь проложен. Вот сейчас откроется дверца, и мы окажемся в году одна тысяча пятьдесят третьем, то-то будет весело.
Впрочем, мне и сейчас скучно не было. К сожалению. Иногда очень полезно поскучать.
Кабинка остановилась, меня чуть качнуло вперед.
И свет внутри кабины вдруг стал часто-часто мигать.
— Это стробоскопическое сканирование, — пояснила Вика. Ага. Ясно. Сканирование. Стробоскопическое. Мысли не плавно текли, а рывками, как неисправный трамвай на рельсах, через которые то и дело перебегают спешащие пешеходы. Тут, видно, не только в свете дело, а и еще какими-нибудь лучами проверяют. Рентгеном, к примеру. На предмет оружия. Но у нас оно имелось на самых невинных основаниях: физподготовка.
Через полминуты чехарда со светом улеглась, и дверь раскрылась. Рывки мышления прекратились — то ли я приноровился, то ли они и в самом деле вызывались искусственно. Или и то и другое.
Я неторопливо вышел на освещенную площадку. Даже слишком освещенную, свет бил прямо в лицо всякого выходящего. Интересно, и Алексея Романова тоже? Или это специальная процедура для визитеров вроде меня?
Но никого передо мной не было. Ни охранника, ни ливрейного лакея, только стерильная белизна и пустота коридора. Стерильность выдавал легкий запах озона в системе кондиционирования воздуха.
Вика вышла вперед и уверенно пошла по коридору. Что ж, тут она если не хозяйка, то наследница. Ей виднее.
Я шел за ней, готовый ко всему. Это только для красоты слога говорится «ко всему», а я был готов лишь к внезапному нападению, и то постольку-поскольку. Упредить выстрел, если противник второго сорта. На большее я не способен.
Вика остановилась перед малоприметной дверью. Всех примет — оранжевый квадратик. Сам-то квадратик проглядеть трудно, но вот дверь разглядит только внимательный взгляд. Да и тот не разглядит. Я не разглядел.
Вика поднесла часы к оранжевому квадратику, и часть стены подалась назад, открыв взору тамбур. Мы сделали три шажка. Налево — стена. Направо — теперь уже явная дверь. С тем же оранжевым квадратиком. Вновь Вика приложила к нему часы. Дверь отъехала вбок.
И — ничего.
То есть за дверью — ничего. Вообще. Темнота полная. Космос без звезд, угольная яма.
Мы попятились.
Вика озадаченно посмотрела на меня. Видно, для нее это та же неожиданность.
— Тут вход в Цеу.
— Цеу?
— Центр управления.
— Ты была здесь?
— Зимой. Папа показывал.
— И что тут было?
— Комната. Большая. Много пультов, экранов, знаете, как в кино про космос.
— А вот это… — я показал на тьму.
— Этого не было.
Вике явно не хотелось подходить ближе. Мне, впрочем, тоже. Но я подошел. Провел ладонью над черным проемом — в полуметре, в тридцати сантиметрах, в десяти. Ладонь ничего не чувствовала — ни тепла, ни стужи, ни ветра, ни влаги.
