Я пробегал сотни метров во мраке, на минуту сбрасывал мокрое пальто и мимоходом окунался в чужую жизнь, ни на миг не забывая о тьме, царящей за стеклами окон.
Боже, как я волновался!
«Она у себя, одна… Впрочем, эта толстуха госпожа Дебер наверняка сидит у нее».
Я цеплялся за эту успокоительную мысль. Г-жа Дебер — одна из тех женщин в возрасте, которым довелось кое-что пережить. Муж ее служил багажным кассиром.
Они жили недалеко от вокзала в довольно уютном двухэтажном доме из розового кирпича с крыльцом в три ступеньки и дубовой навощенной дверью с множеством ненужных медных накладок. Все годы брака г-жа Дебер мечтала иметь детей, обращалась ко мне, ко всем моим ларошским коллегам, ездила в Нант, даже в Париж и везде получала одинаковый ответ.
Муж ее угодил под поезд прямо на Ларошском вокзале, в двухстах метрах от собственного дома, и с тех пор, боясь одиночества, она сдавала второй этаж.
Подумать только! Сперва я радовался, что за Мартиной присматривают моя мать и Арманда, теперь — что рядом с ней г-жа Дебер.
Раз десять я чуть было не поехал к ней в промежутке между двумя визитами. Прошел я и мимо «Покер-бара».
Оснований заглянуть туда у меня было еще меньше, чем прежде, и все-таки я насилу удержался.
Мы пообедали под успокоительный стук вилок о фарфор. Мне оставалось еще несколько визитов в городе.
— Я, вероятно, загляну, к этой девушке — не нужно ли ей чего. Завтра я должен написать Артари, как она тут.
Я боялся, что мне возразят, начнут отговаривать.
Однако Арманда промолчала, хотя, без сомнения, слышала, что я сказал, и только мать посмотрела на меня чуточку пристальней, чем обычно.
Широкий проспект был проложен на месте бывших городских стен. Это квартал казарм. По вечерам лишь перед редкими лавками на тротуар ложатся прямоугольники света.
Меня лихорадило. Сердце учащенно билось. Я увидел дом: свет слева, на первом этаже, окно второго тоже освещено. Я позвонил. Услышал, как по коридору шаркают шлепанцы г-жи Дебер.
— Вы, доктор? Мадмуазель только-только вернулась.
Я взлетел по лестнице. Постучал. Уставился на полоску света под дверью, и тут спокойный голос произнес:
— Войдите.
Абажур на лампе был из голубоватого шелка, под абажуром плыла струйка дыма.
Почему я нахмурился? Почему у меня родилось ощущение пустоты? Видимо, я ожидал, что сразу окажусь лицом к лицу с Мартиной. Она лежала на кровати, одетая, улыбающаяся, с сигаретой в зубах.
Тогда, вместо того чтобы броситься к ней, обнять ее и выложить обе добрые вести, которые столько раз смаковал по дороге, я в упор выпалил:
— Что ты там делаешь?
Таким тоном я не говорил еще ни разу в жизни. Я никогда не был человеком властным и резким. Вечно боялся задеть, обидеть. И сейчас сам удивился своей грубости.
Она ответила, продолжая улыбаться, но уже с тенью Тревоги во взгляде:
— Отдыхаю и жду тебя.
— Разве ты знала, что я приду?
— Конечно знала.
Думаю, разозлило меня то, что я опять увидел Мартину точно такой же, какой встретил в американском баре в Нанте, особенно ее журнальная улыбка, которую я уже начинал ненавидеть.
— Ты выходила на улицу?
— Но мне же надо было поесть. У меня еще хозяйство не налажено.
С Армандой, которую не любил, я был само терпение, с Мартиной стремился быть жестоким.
А ведь чего проще — подойди, обними, прижми к себе.
Я мечтал об этом весь день. Сто раз заранее переживал нашу встречу, и вот все получилось по-другому. Я стоял, даже не сняв пальто, и вода с ботинок стекала на ковер.
— Где ты обедала?
— В ресторанчике «Зеленый дуб». Один человек посоветовал.
— Конечно, не госпожа Дебер.
«Зеленый дуб» мне знаком. Он не для приезжих: его не вдруг найдешь в глубине двора, напоминающего двор фермы. Это почти семейный пансион, и бывают там чиновники-холостяки, завсегдатаи, люди, периодически наезжающие в Ла-Рош по торговым делам.
— Ручаюсь, ты пила аперитив.
Мартина больше не улыбалась. Она сидела на краю кровати, глядя на меня с беспокойным и обиженным видом девочки, не понимающей, за что ее бранят.
Она, в общем, еще не знала меня. Не представляла себе, какой у меня характер, какой будет наша любовь.
И все-таки, господин следователь, она принимала нашу любовь, какой бы та ни оказалась. Вы понимаете, что это значит? Я понял лишь много позднее.
Я весь напрягся: навязчивая идея овладела мной, как человеком, который выпил сверх меры.
— Ты была в «Рокер-баре».
Я этого не знал. Но так боялся, что почти не сомневался в своей правоте.
— По-моему, где-то вроде этого. Не могла же я целый день сидеть взаперти! Захотелось подышать воздухом. Я погуляла по городу.
— И тебя потянуло на выпивку?
Черт возьми, да разве все, что я о ней знал, не было связано с барами?
— Опять по своему вонючему болоту заскучала?
Больше всего на свете я ненавидел это ее болото!
Ненавидел высокие табуреты, на которых так удобно закидывать ногу на ногу; портсигар, извлеченный из сумочки; жирные следы красной помады на сигарете, без которой для Мартины нет жизни, как, впрочем, и без коктейля, за приготовлением которого она обожает следить; наконец, взгляд, которым она окидывает мужчин, ожидая от них восхищения, — она изголодалась по нему…
Не сознавая, что делаю, я схватил ее за руки. Рывком поставил на ноги:
— Признайся, тебе этого не хватало? Признайся, ты рассчитывала встретить Боке? Признайся!
Я до боли сжал ей запястья. Я больше не понимал, люблю или ненавижу ее.
— Признайся! Я знаю, что угадал. Тебе опять охота путаться с ним!
Мартина могла бы все отрицать. Этого я от нее и ждал. Думаю, этим бы и удовлетворился. Но она понурилась и пробормотала:
— Не знаю. Может быть.
— Тебе охота путаться с ним, да?
Я стискивал ей руки, видел, что ей больно, страшно, что она то и дело невольно поглядывает на дверь.
Мне кажется, именно с этого дня, с этой минуты я почувствовал, что способен ударить ее. А ведь я был растроган, даже испытывал к ней жалость: она вся побелела, на лице проступили страх и усталость. Сигарета упала на ковер, и Мартина, опасаясь пожара, пыталась притушить ее ногой. Я заметил это и взбесился еще сильней: как она смеет в такой момент думать о ерунде!
— Тебе нужен мужчина?
Она грустно покачала головой.
— Сознавайся!
— Нет.
— Тогда выпивка?
— Пожалуй.
— Тебе нужно, чтобы к тебе липли. Тебе всегда это нужно. Ты готова остановить на улице полицейского и наболтать ему, что в голову взбредет, только бы он приволокнулся за тобой.
— Пусти! Больно.
— Шлюха!
Выругавшись, я тряхнул ее сильнее, чем прежде, потом толкнул, и Мартина покатилась по полу. Но не закричала, не попыталась встать, а только вытянула руку, закрываясь от ударов, которых ждала.
— Вставай!
Она медленно повиновалась, не спуская с меня глаз, в которых читалось нечто вроде ужаса, но не было ненависти и злобы.
Мало-помалу я осознал все это и остолбенел. Я веду себя с ней, как животное, и она терпит! Я оскорбляю ее, и она не отвечает мне оскорблением!
Она лишь пробормотала что-то вроде:
— Не надо. Больно.
Я застыл на месте и тоном, еще похожим на прежний, позвал:
— Иди сюда.
Секунду она колебалась. Потом шагнула вперед, по-прежнему защищая голову рукой. Она не сомневалась, что я ударю ее, господин следователь, и все-таки шла. Шла!
А ведь мы встретились всего три дня назад.
Я не собирался бить Мартину, напротив! Но я хотел, чтобы она сама подошла ко мне. Когда она оказалась рядом, я отвел ее руку, прижал бедняжку к себе так, что чуть не задушил, и у меня брызнули слезы.
Прильнув лицом к ее теплому уху, я шепнул:
— Прости.
Мы стояли обнявшись, в двух шагах от постели.
— Ты с ним виделась?
— С кем?
Все это шепотом.
— Сама знаешь.
— Нет. Его там не было.
— А если б был?
— Ответила бы, что не пойду к нему.
— Но выпить с ним выпила бы?
— Может быть.
Говорила Мартина тихо, как на исповеди. Глаз ее я не видел — она смотрела через мое плечо.
— С кем ты говорила?
— Ни с кем.
— Врешь. Кто-то же направил тебя в «Зеленый дуб».
— Верно. Но я не знаю, как его зовут.
— Он предложил тебе выпить?
— Кажется, да.
Меня вдруг охватила грусть, господин следователь.
Нежная грусть. Мне казалось, я обнимаю больного ребенка. Мартина была лжива. Она была порочна. И тем не менее подошла ко мне, хотя боялась, что я изобью ее, — Прости, — в свой черед прошептала она.
А затем произнесла слова, которые я никогда не забуду, слова, как-то особенно тесно связанные с детством:
— Я больше не буду.
Ее тоже подмывало расплакаться, но она не плакала.
Не шевелилась, боясь — я уверен в этом — опять разбудить во мне зверя, а я тихонько увлекал ее к постели, еще хранившей контуры ее тела.
Она снова прошептала и, по-моему, не без некоторого удивления:
— Ты хочешь?
Да, я хотел. Но не так, как в Нанте. Я хотел почувствовать, что она моя. Хотел, чтобы плоть ее неразрывно слилась с моей. И я овладел ею — медленно, с ясным сознанием и перехваченным от волнения горлом.
