Я просеяла нас в место, находящееся примерно в полумиле от внутренней территории замка, частично скрытого за застывшей и иногда ужасающе оживающей изгородью, которая является частью лабиринта высотой по плечо, утыканного статуями; лучше оценить наше окружение, поскольку я понятия не имею, сколько придворных может иметься у неё здесь, и поставила ли она стражников.
Когда я была здесь в прошлый раз, Зима представляла собой заброшенный ледяной пейзаж с ветром, бушевавшим над пустошью и окутывавшим воздух белым туманом, из-за которого камень, лёд и статуи были едва видны. Сегодня ясно, пусть и не солнечно. Солнца в Зиме не существует; здесь лишь изредка проглядывает обмороженная инеем сфера голубоватого цвета.
За лабиринтом возвышаются четыре шпиля замка, алебастрово-ледяной оттенок пронизывает свинцовое небо. Каждая башня на вершине имеет круговую дорожку, но по ним не ходят охранники. Замок огромен, он равен внушительной части Белого Особняка, но большая его часть скрывается за двенадцатиметровыми стенами серебристого, приправленного металлом льда. За исключением склонов заснеженных крыш, опорных балок и ныне пустой дорожки для променада, которая венчает главный зал, я не вижу ничего от того огромного двора, о котором читала в своих файлах — двора, который способен принять десятки тысяч фейри. Когда я была здесь в последний раз, стены обрушились, и замок превратился в капающие, обвешанные сосульками руины, заброшенные на тысячи лет; практически бесформенная глыба льда и ничего больше.
Морозные, низко нависающие облака ползут над арктической местностью, подгоняемые ветерком с металлическим запахом; они парят в нескольких метрах над землёй, и когда одно из них проходит над головой, я замечаю бритвенно острые края на крошечных снежинках, из которых состоит облако. Попасть под такой снегопад означало бы пострадать сильнее, чем в зарослях южного кустарника, и оставило бы меня окровавленной и запятнанной каким-то деликатным (краткосрочным) ядом. Это бы не убило меня, но определённо послужило бы болезненным, раздражающим отвлечением.
«Слишком тихо», — рычит Бэрронс.
Я соглашаюсь. Тишина, которая сопровождает бурю, что бывает раз в столетие, когда мир столь плотно укрыт метровыми сугробами, приглушающими все звуки и вызывающими такое ощущение, будто ты единственный, кто остался в живых, окутывает землю.
Я хмурюсь, глядя на обледенелый лес к югу. Хотя ветер бушует, и острые как ножи стволы царапают друг друга, нет ни намёка на мучительные стонущие и однообразные звуки, которые они издавали в прошлый раз, когда я была здесь. К западу замёрзшая река, которая бурлит и подпрыгивает под полуметровым слоем льда, визжит голосами бесчисленных мучимых людей, похищенных за долгие столетия и запечатанных под поверхностью, где их слишком осознающие души заточены навеки, сейчас такая же тихая, какой и должна быть смерть.
«Такое ощущение, будто все звуки под запретом», — размышляет Бэрронс.
Я резко перевожу на него взгляд.
«Да», — говорю я и внезапно осознаю, что раньше была слишком отвлечена, чтобы заметить. С тех пор, как мы прибыли сюда, Бэрронс ни одного слова не произнёс вслух. Каждая крупица нашего разговора передавалась в тишине, через приватные каналы нашей метки.
Я открываю рот, чтобы объявить очевидное, но не выходит ни звука. Мои глаза полыхают, и я рычу: «В Зиме что-то кардинально не так, Бэрронс».
Мрачно кивнув, он берёт меня за руку, и мы начинаем идти по коварной местности к замёрзшей крепости впереди.
Глава 12
Ты можешь забрать мою изоляцию,
ты можешь забрать ненависть, которую она порождает[18]
Кристиан
До того, как я начал превращаться в принца Невидимых, я был обычным горцем со здоровым сексуальным влечением, ну, вы понимаете, та постоянная мужская фоновая музыка секс-секс-секс, найди-займись-им-утони-в-этом-пока-не-погибло-ещё-больше-идеальной-спермы, которая играет лёгкую чувственную мелодию в моей голове.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
И хотя время от времени появлялась женщина, которая заставляла эту музыку превращаться в хардкорную версию Closer в исполнении Nine Inch Nails, делая меня немного туповатым, когда дело касалось изящных нюансов наших отношений (эти женщины обычно были сумасшедшими; не спрашивайте меня, почему чокнутые намного горячее в постели), ничто в жизни не готовило меня к тому, чтобы пасть жертвой сексуальных аппетитов принца Невидимых, обременённого смертоносной похотью.
Я утоляю свою похоть, женщина умирает.
Кто вообще мечтает о таком дерьме? О чём, бл*дь, думал король Невидимых, когда создавал свою королевскую касту? Принц Смерти действительно должен становиться смертью для всех, кого он трахал? Полубезумный король сидел и гоготал над этой своей гадостью? И было ли ему до этого дело?
Полагаю, первый Смерть, должно быть, инстинктивно знал, как приглушать свою Сидхба-джай, или со временем научился её контролировать, или ему просто было всё равно, что он убивает, удовлетворяя свои потребности.
С другой стороны, возможно, ему никогда не удавалось удовлетворять свои потребности в заточении тюрьмы Невидимых, что вполне объясняло то, какими бешеными были принцы Невидимых, когда стены наконец-то пали. Я знаю, что после трёх четвертей миллиона лет целибата я тоже полностью слетел бы с катушек, и неважно, какое там либидо — как у фейри, или просто средняя доза мужского тестостерона.
После ухода Мак я потратил остаток дня на подавление своего бушующего желания найти ближайшую готовую женщину и вместо этого проводил время с Кэт и Шоном, пытаясь научить племянника самого скандально известного и ныне покойного дублинского мафиози, Рокки О'Банниона, тому, что я узнал о контроле наших сил.
Мы с Шоном раз за разом проходили по последним скудным акрам травы в моём королевстве, и раз за разом, раз за разом, раз за грёбаным разом я пытался объяснить ему, как почувствовать землю под его ботинками и призвать силу из неё так, чтобы не опалить почву, превращая её в обугленные руины.
Снова и снова, с растущей враждебностью, он чернил землю, притягивая в мою обитель магнитом своей ярости настоящий шторм столетия. Черви кричали от муки, сгорая в почве. Кроты, пробуждённые от дремоты, издавали один жалобный звук и превращались в пепел. Я страдал от мягких взрывов личинок, которые ещё недостаточно сформировались, чтобы скорбеть по красоте, которую они теряли; подземная жизнь во всём её тёмном, землистом величии. Изредка встречавшаяся песочная змейка протестующе шипела, сгорая дотла.
Шон О'Баннион идёт — земля становится чёрной, опустошённой, и всё в ней умирает на глубине трёх с половиной метров. Ад силы принца. Опять-таки, чем, бл*дь, думал король Невидимых? И думал ли он вообще?
Разгневанный своим провалом, Шон пылко настаивал, пока мы стояли посреди чёртова потопа (это не просто дождь, это едва сдерживаемый океан, который припарковался над Ирландией на заре времён и бесконечно протекал, теперь оказался приманен унынием Шона в Шотландию и пролился полностью), что либо я вру, либо это не работает одинаково для всех принцев. Терпеливо (ладно, откровенно взбешённо, но мать вашу, я мог бы снова заниматься сексом, но отказался от этого, чтобы помочь ему), я объяснял, что это действительно работает одинаково для всех нас, но поскольку его не обучали как друида, ему может понадобиться время, чтобы понять, как этим пользоваться. Например, научиться медитировать. Такая сосредоточенность не приходит легко и сразу же. Практика — это ключ ко всему.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Он отказался поверить мне. Он громогласно и раздражённо ушёл, по его огромным эбонитовым крыльям стекали реки воды, и молнии жалили землю, следуя за ним по пятам. Кэт печально плелась на безопасном расстоянии сзади.
Меня с рождения воспитывали так, чтобы я находился в гармонии с миром природы. Люди — это не часть природы. Животные не обладают бессметным множеством идиотских эмоций, от которых мы страдаем. Я никогда не видел, чтобы животное жалело себя. Пока другие дети забавлялись в помещении с играми и игрушками, мой па отводил меня глубоко в лес и учил становиться частью бесконечной паутины бьющихся сердец, которые наполняли вселенную, от птиц на деревьях до насекомых, жужжавших над моей головой, от лисы, которая подгоняет своих щенков вверх по склону холма и в холодный журчащий ручей, и до дождевых червей, которые блаженно копаются в плодородной почве. К пяти годам мне сложно было понять любого, кто не ощущал такие вещи как часть обыденной жизни. По мере моего взросления, когда виргинский филин устраивался на ночь на дереве за моим окном, дядя Дэйгис учил меня, как чарами объединить себя с ним (нежно, никогда не узурпируя) и посмотреть через его глаза. Жизнь всюду, и она прекрасна.
