Наиболее интересным представляется пример с Кокандским ханством, которое, в отличие от Хивы и Коканда, до начала XIX в. вообще не имело собственных ханов. Тем не менее представители узбекской династии Минг, управлявшие собственно Кокандом и с начала XVIII в. фактически установившие контроль над всей Ферганой, не только присвоили себе ханский титул, но и даже в большей степени, чем бухарские эмиры, обосновывали свои права на трон как потомки и правопреемники Тимуридов.
Как и в ранее рассмотренных примерах, первый правитель, провозгласивший себя ханом, Алим-хан, не слишком беспокоился о легитимации своей власти: ему было достаточно сильной армии, централизованной власти и покорности других ферганских родов и племен. А вот его брату и преемнику Омар-хану уже потребовались основания для обоснования законности своего правления, поскольку он намеревался управлять не только Ферганой, но и претендовал на владения бухарских и хивинских монархов. Естественно, для этого ему понадобилось представить себя более законным правопреемником прежних монархов, нежели бухарские Мангыты и хивинские Кунграты [Бабаджанов, 2010, с. 109].[77]
Именно при Омар-хане возникает историографическая легенда о происхождении кокандской династии Минг от некоего Алтун-Бишиха – мифического сына Захир ад-Дина Бабура, правившего, как известно, в Фергане до его изгнания Шайбанидами и основания империи Великих Моголов в Индии. Потомки Алтун-Бишиха, согласно кокандской историографии, правили в Фергане аж с XVI в. (хотя известно, что в действительности до XVII в. включительно она входила в состав Бухарского ханства). Как и бухарские Мангыты, кокандские Минги последовательно проводили идею о большей законности прав на престол Тимуридов, нежели Чингисидов – выходцев из Золотой Орды. А поскольку Бабур по материнской линии принадлежал к ханам Могулистана, т. е. чагатайской ветви «золотого рода», то новые кокандские ханы представали в глазах подданных и соседних правителей как прямые наследники законной династии [Бабаджанов, 2010, с. 312 и след.; Наливкин, 1886, с. 47 и след.]. Тем не менее в переговорах с китайским императором кокандский Мадали-хан заявлял:
Моя родословная плоть от плоти доходит до самого Чингис-хана хана, и я потомок ханов во плоти [Бабаджанов, 2010, с. 194–195].
Несомненно, происхождение от Тимура (по некоторым сведениям, платившего в свое время дань империи Мин) в глазах правителей Китая не было столь значимым, сколь происхождение от Чингис-хана, что и предопределило выбор генеалогии кокандским ханом в переговорах.
Ссылка на происхождение не только от Чингис-хана, но и от Тимура – весьма специфическое явление, имевшее место в политической жизни Средней Азии XVIII и в особенности XIX в. Согласно наблюдению казахстанского исследователя Т. К. Бейсембиева, среднеазиатские правители этого периода стали пропагандировать идею, которую он назвал «возрождением чагатайской государственности». Ее суть заключалась в том, что две последние ханские династии – Шайбаниды и Аштраханиды – были незаконными: они происходили от Джучи, основателя Золотой Орды и, следовательно, не имели права на трон в улусе, принадлежавшем потомкам его брата Чагатая, которые сначала поддерживались, а затем были сменены на троне Тимуром и его родом [Бейсембиев, 2004а]. Соответственно, новые правители (Мангыты, Кунграты, Минги), свергнув этих «пришлых» ханов, стали восстановителями чагатайской государственности, разрушенной джучидскими династиями.
Эта идеология представляется до некоторой степени противоречивой, ведь называя Аштарханидов узурпаторами, бухарские эмиры все же носили приставку «тура», на которую приобрели право путем браков с царевнами именно из этой династии, да и хивинские Кунграты также породнились не с чагатайскими Чингисидами, а с казахскими, т. е. теми же Джучидами! Кроме того, эта идея представляет большой интерес с политико-правовой точки зрения – ведь в своих интересах постчингисидские правители Средней Азии совершенно исказили сам принцип «чингисизма». В имперскую эпоху принадлежность к «золотому роду» давала право стать ханом в любом государстве на пространстве бывшей Монгольской империи. Правители же XVIII–XIX вв., напротив, стали утверждать, что только конкретная ветвь Чингисидов – потомки Чагатая – имела право царствовать в ханствах Средней Азии, тогда как воцарение в них представителей других ветвей незаконно. Изначальной целью создания вышеупомянутой идеологии было существование (или восстановление) империи под общей властью потомков Чингис-хана и возможностью сохранения власти за «золотым родом» даже если одна из его ветвей, правящая в конкретном государстве, пресечется. В трактовке же Мангытов, Кунгратов и Мингов эта идея стала орудием своеобразного «изоляционизма» среднеазиатских постчингисидских правителей, поскольку позволяла им не допускать к борьбе за власть в Средней Азии любое семейство Чингисидов за исключением потомков Чагатая (к этому времени благополучно вымерших). В результате Чагатаиды, провозглашенные единственными законными правителями Средней Азии, были противопоставлены всем остальным чингисидским династиям. И как ни парадоксально, в новой трактовке более легитимными правителями этого региона стали считаться Тимуриды, а не сменившие их чингисидские династии более позднего времени.[78] И хотя, согласно исследованиям Т. К. Бейсембиева, эта концепция получила наибольшее развитие в конце XVIII–XIX в., ее истоки, несомненно, берут начало из куда более ранней историографии. Например, уже Бабур в своих «Записках» представляет себя как потомственного властителя Мавераннахра, тогда как хан-Чингисид Мухаммад Шайбани, пришедший в Среднюю Азию из Восточного Дешт-и Кипчака, бывших золотоордынских владений, характеризуется как «чужак и враг» [Бабур, 1992, с. 103].
Преемниками Чагатаидов и Тимуридов и стали объявлять себя среднеазиатские правители постчингисидского периода. Интересно отметить, что эта преемственность продвигалась не только на чисто политическом, идеологическом или даже историографическом, но и, так сказать, филологическом уровне. Среднеазиатские правители конца XVIII – начала ХХ в. широко использовали чагатайский вариант тюркского языка («счагатайский тюрки») в литературе и разговорной речи, ранее широко распространившийся из Средней Азии по многим тюрко-монгольским государствам, но со временем вытесняемый среднеазиатским вариантом фарси [Бейсембиев, 2007, с. 85–87]. Они покровительствовали поэтам, продолжавшим традиции классической среднеазиатской поэзии (заложенные Алишером Навои и др.). Например, кокандский Омар-хан, при котором, собственно, и началось создание традиции правопреемства династии Минг от Тимуридов, в 1820 г. направил османскому султану Махмуду II среди других подарков и поэтическую антологию, в которую вошли произведения Алишера Навои, Лутфи, Фузули и… самого Омар-хана, который, таким образом, демонстрировал не только политическое, но и культурное преемство от Тимуридов [Эркинов, 2013]! Узбекский исследователь А. С. Эркинов назвал эту тенденцию «тимуридским маньеризмом» [Эркинов, 2008, с. 58, 62].
Итак, идея чингисидского правления в единой империи, к XVIII–XIX вв. трансформировалась в новую идеологию, отвечавшую интересам «региональных» государств, стремившихся выйти из-под власти Чингисидов. Для этого были использованы различные инструменты:
• идеологические (формирование концепции правопреемства именно от Чагатайской династии в ущерб правам на трон потомкам золотоордынских Чингисидов);
• политико-правовые (сохранение ханских титулов, системы управления, налогов, источников права – в первую очередь ханских указов-ярлыков – и проч. от чингисидских времен, т. е. опять же прямое правопреемство, а не разрушение прежних государственных традиций и формирование новых);
• культурные (использование в качестве официального государственного языка чагатайского тюрки, покровительство ученым и поэтам, создание литературных антологий, открывавшихся произведениями чагатаидских и тимуридских поэтов и т. д.).
Безусловно, мы не можем утверждать, что именно этот инструментарий обеспечил в полной мере нечингисидским правителям легитимацию сначала в XV–XVI, а затем и в XVIII – начале ХХ в. (Минги правили до 1876 г., Мангыты и Кунграты – до 1920 г.). Конечно же, следует учитывать и кризис дома Чингисидов, утрачивавших авторитет в результате собственных междоусобиц, распада государств имперского типа, неспособности адаптировать свои политические взгляды и претензии к изменявшимся условиям. Другим важным обстоятельством стало все возраставшее влияние вождей кочевых племен, на которых были вынуждены опираться последние ханы-Чингисиды, постепенно уступая им фактическую власть в своих государствах. Со временем именно эти родоплеменные аристократы сами стали выбирать, кого возводить на престол (приглашая даже Чингисидов из Казахстана на троны Бухары, Хивы и Ферганы), пока не сочли, что в результате их действий авторитет «золотого рода» упал настолько, что их может безболезненно сменить другая династия, прежде воспринимавшаяся Чингисидами как «черная кость».
