Одним словом, на разные голоса выла вся страна. Куда не кинь взгляд, найдешь своих недовольных. Часть этого недовольства вполне обоснована, но многие выли просто так, ссылаясь на традиции и заветы предков. Лишний раз порадовался, что у руля на нашем стонущем корабле стоит Петр. Алексею на этом месте в переходный период пришлось бы ой как несладко. Про Петра историки потом наверняка напишут, как он мучил народ. Частично это будет правдой — с теми же налогами он периодически промахивался. Но большей частью это будет враньем, писаниной в угоду их времени, или обмусоливанием частных случаев. Только послушав многоголосый стон и прикинув варианты, начал понимать, что недовольные будут всегда. В момент крутого поворота даже поезда визжат на рельсах, корабль трещит рангоутом — чего же говорить о механизме страны, состоящим из десятков миллионов «деталей». Благости можно достичь только после многолетнего спокойного развития, любой «рывок» или «поворот» будет вызывать стоны и проклятия. Задача «капитана» не слушать эти стоны, а совершить маневр, чтоб сохранить судно и достигнуть цели, которая обогатит корабль и команду. Понятное дело, что требовать от морского парусника взлететь, аки птица — бессмысленно. А вот подогнать команду, лениво лезущую по вантам, чтоб не напороться на рифы — смысл есть. Тонка эта грань, между бессмысленностью и смыслом. Хорошо, что мне не приходится решать такие проблемы.
… Рында пробила час ночи, теряя звон в гуле корабельного нутра. Не столько услышал, сколько угадал трезвон, глянув на часы. Запомнился этот рядовой момент только тем, что после него по палубам зазвенело оповещение, сразу после которого ледокол тряхнуло, и по бортам захрустел лед. Пошел выяснять степень основания, в которое мы лезем.
Порадовался, что в рубке просторно. Из посторонних, кроме меня — никого. Может еще и причешем демократические поползновения царевича до приемлемого уровня.
Штурмана активно доказывали Витусу, что надо поворачивать к югу, куда уходила полынья. Но наш капитан напоминал о топливе, которого не хватит для лишних маневров и предпочитал рубиться по прямой на восток. Пока не лез в спор, изучая нанесенные точки на карте, играясь циркулем и прикидывая пройденный путь. Карта была весьма условной — белым листом склейки, на котором довольно подробно отражалось побережье бухты Тикси, затем из нее выходил, виляя, наш пройденный маршрут и земля была обозначена условно, мол, она где-то тут. Для Новосибирских островов было еще рано, но кто сказал, что Тикси точно в середине моря? Мое «примерно посередине» может быть крайне ошибочно.
— Ты что скажешь?
Наши отношения с Берингом, за последнее время, стали дружескими. Мы долго присматривались друг к другу, но постепенно сблизились до посиделок вечером за чаркой… чая и разговоров не по делу.
Положил циркуль впереди нашей крайней точки маршрута.
— Похоже, земля где-то здесь. Это раньше, чем мы ожидали, но полынье больше неоткуда взяться. Пойдем во льдах, сожжем топливо. Пойдем в обход… то на это и выйдет.
Беринг переложил циркуль туда, где пунктиром отмечался материк.
— А коли и тут льды?
Пожал плечами
— Тогда будем лед ломать. Пролив меж землей и островами все одно южнее нашего курса должен быть. Вдоль земли пойдем, не промахнемся. А коли к островам выйдем нынешним курсом, мимо них пойдем на юг. Есть там свободная вода али нет, то неведомо, а полынья, вон она.
Штурмана, с интересом прислушивающиеся к беседе, кивнули, соглашаясь с доводами. Беринг промерил циркулем расстояние до воображаемого материка, получив около двух сотен километров. Прикинул, расходы и решил с нами согласиться.
Дальше мы со штурманами уточняли местоположение и спорили о вопросительных знаках, заменяющих на карте материк. Из рубки слышались команды капитана, загоняющего корабли в правую циркуляцию. Конвой поворачивал к югу.
На крыло мостика вновь наполз туман, в котором еле видно было огонек раскуренной трубки. Корабли шли на самом малом, ориентируясь не столько на доклады наблюдателя или акустика, сколько на хруст льда. Как захрустел слишком сильно, значит, взяли слишком много на восток и вгрызлись в край полыньи. Теперь особо внимательно следили за глубинами, опасаясь выброситься на берег подобно ослепшим китам. Напряжение опять возрастало.
Полторы сотни километров такого хода заняли двое суток и вымотали не хуже шторма. Затем глубины упали, а лед в полынье сплотился до консистенции клецок в супе щедрой хозяйки. Приняли решение поворачивать на восток. Глубины продолжили падать, заставляя отворачивать в море. На осуждающие взгляды Беринга старался не обращать внимания, будет совсем грустно, если мы опишем полукруг и вновь пойдем к северу. Пока удавалось балансировать в общем направлении на восток, отклоняясь попеременно, то к югу, то к северу. Кто только создал такую мелкую лужу?! Руки бы ему оторвать. Образ и подобие.
Над морем разлился полный штиль. Туман нехотя оторвался от воды, но подняться ему уже не хватило сил. Можно было подглядывать в узкую щель между морем и туманом, но для этого пришлось бы лечь на лед, что видимости не улучшало. Предложил бросить якоря — глубина стала меньше восьми метров, имело смысл подождать, когда развиднеется.
Ужин протекал в нервной обстановке, Алексей пытал, что будем делать, если не развиднеться, а офицеры отделывались общими предложениями, так как говорить в лоб монарху, чтоб он не каркал тут не принято. Зато после ужина спокойно отоспались.
Ночью туман со всего моря осел на выступающих частях наших кораблей звонкой наледью и появились блеклые звезды, еле просвечивающие через дымку, подсвеченную зашедшим солнцем. Навигаторы радовались как дети.
Утром радовались уже все команды. Прямо по носу, буквально в паре километров, тянулась полоска низкой земли, волнистой как стиральная доска и сверкающей снеговыми пятнами. Земля уходила дугой за левый борт, теряясь в дымке. Наш батюшка организовал хвалебный молебен, на котором пришлось присутствовать, вместо того, чтоб пользоваться окном в погоде. Тут считалось, поблагодарить богов важнее, чем воспользоваться их подарками.
Конвой прорубался вдоль неизвестной земли, насильственно нареченной Новосибирскими островами, на юго-восток. Глубины постепенно выросли до 12 метров и больше решили нас не баловать. Корабли явно входили в пролив — лед был взломан везде, где хватало взгляда. Льдины беспорядочно торчали, громоздясь друг на друга. Получить такой льдиной в нос, все равно, что всаднику на полном скаку напороться на пику. Мостик бурлил командами, матросы делали вид, что усиленно оббивают лед, но на самом деле, все взгляды шарили по природному полю ледового боя. Кто тут победил было не так важно, нам лишний раз дали понять, что мы посторонние, и все, что нам позволено, это перейти через поле чужого нам сражения, аккуратно выбирая куда ступить. Еще хорошо, что пролив широкий, километров 50, судя по предварительным расчетам навигаторов, которые они делали в процессе нашего шатания среди торосов от одного берега к другому. Будь он поуже, тут вышла бы еще та «линия Маннергейма».
Конца и края проливу видно не было. Корабли шли на малом ходу, делая едва ли 5 километров в час по генеральному курсу. Пошел писать дневник.
… Вспомнив про Маннергейма, захотелось отметить наши достижения на поприще обучения и внедрений. Первый выпуск Московской академии прошел пышно, но особого толку не имел — это были наши первые, именитые, блины. Зато наборы последних двух лет подавали большие надежды, по крайней мере, лаборатории академий ремонтировали ежегодно, что косвенно указывало на повышенную любознательность студентов. Отбор самородков по стране, путем проведения всяческих конкурсов, и вручения премий, выявил кроме людей, еще и идеи. Народ увлекся не только поисками руд, но и предложениями по усовершенствованиям жизни, за которые платили не менее щедро, правда, и пороли не реже, чем за «пустышки» руд. Фактории, включающие в себя образованного учителя, способного отличить зерна от плевел, стали центрами, куда народ шел со своими идеями и предложениями. Удачная была идея.
Некоторые трактаты, выходящие из стен академий, читал с интересом — идеи поднимались интересные и своевременные. Трактаты по химии, глубоко изучающие то, что мы с мастерами впопыхах «нахимичили» — вызывали оторопь, вот уж действительно, научный подход. Даже трактат по азотной кислоте читал с интересом, вроде, все знаю, но куда там — вот как они определили, что концентрированная азотная кислота реагирует сама с собой? А их выводы! Мне даже неудобно за свою серость становилось. Усугублялось неудобство разнобоем в обозначениях реакций — часть символов переняли из моих работ, но многие ученые пользовались своими значками. Дикая помесь понятного и непонятного топила результаты трудов в их форме для подобных мне неучей — хотя, профессора как-то между собой разбирались. Радовало только бирка на многих трактатах «только для государя», что можно было перевести как «совершенно секретно, монарх сам укажет, кому можно читать» — так что, «разбирающиеся» были, в большинстве, лояльны России, предпочитая интересные исследования всемирной славе. На этот момент обратил внимание Петра — успешный ученый без славы, как девушка без красивого платья, хуже она без него не станет, а вот лучше стать может. Судя по всему, монарх принял к сведению мои поправки, и для «нужных» людей организовывали пышные чествования с государевой благосклонностью. Порекомендовал даже «вручать» таким людям наши не стратегические изобретения, будет, чем оправдывать почести для отмеченных исследователей. Пусть еще больше воодушевятся, и двигают науку дальше.
