— Ты что распоряжаешься государственным добром? Кто тебя уполномочивал транжирить наши трофеи?
— А ты что, паря, расшумелся? Ты кто такой, указания мне давать? — спросил Ермаков.
— Кто такой? Потом узнаешь, кто я такой. Имей в виду, я не постесняюсь доложить об этом деле самому комбригу. Он доберется до твоего чуба. Надел, понимаешь, хромовые сапоги, подпоясался офицерским ремнем, и черт ему не брат. Думает, на него и управы нет никакой!
— А ты что чужим рисом распоряжаешься? — осадил его Иван. — Китайцы его сеяли, китайцы убирали. Кому же его есть, как не китайцам?
— Рис взят на японских складах, стало быть, он — ваш трофей. Наш! Понимаешь ты или не понимаешь?
— Они же голодные. Ты посмотри…
— А наши сытые? — напирал Филипп. — В России лебеду люди едят, а он здесь рисом направо-налево сеет.
Ермаков хотел отмолчаться, потом ответил, опустив голову:
— Зря ты кипятишься, японцы, говорят, расстреливали их за одну горсть риса. Так пускай хоть теперь поедят досыта. Может, вспомнят когда-нибудь Россию добрым словом.
Рабочий день подходил к концу. Мутное небо совсем потемнело, и снова пошел умолкнувший ненадолго дождь. Начальник гарнизона и комендант города, продолжая переругиваться, пошли в комендатуру на ужин. Умывались речной водой. Шилобреев, раздевшись до пояса, долго булькался под умывальником, смывал, чертыхаясь, пыль и грязь, налипшую в чуринских и японских складах.
Ровно в девять они отправились ужинать. У дверей их встретил Никодим Аркадьевич.
— Покорно просим вас откушать после праведных трудов! — раскланялся он и провел гостей в большой банкетный зал, залитый мягким матовым светом. В простенках висели картины в золоченых рамах. У дальней стены стоял широкий, обшитый плюшем диван. Около него пестрела разрисованная ширма с хвостатыми райскими птицами. На окнах висели тяжелые шторы с длинными серебристыми кистями. Справа зеленел выложенный малахитом камин, на нем тикали, поблескивая, часы, на которых красовалась фигура женщины с крылатыми ангелами на руке. На большом овальном столе стоял пышный букет хризантем, вокруг которого теснились бутылки и тарелки с закусками.
«Вот как они живут, кровососы», — подумал Ермаков, стараясь не обращать внимания на богатое убранство зала, будто всю жизнь пребывал в такой роскоши и едал за такими столами.
— Барышни! Угощайте наших дорогих гостечков! — распорядился управляющий.
Из-за портьеры не вышла, а выплыла разряженная Королева Марго с высоко взбитым коком, в длинном бархатном платье. За нею вышла глазастая Ляля в темно-вишневом атласном платье с белым кружевным воротничком.
— Пожалуйте, пожалуйте, — застрекотали они наперебой, почтительно приседая.
Ермаков поглядел на Евлалию ровно столько, сколько полагается смотреть начальнику гарнизона на свою переводчицу, но успел при этом заметить, что она, оказывается, уже совсем взрослая — настоящая барышня, и притом совсем даже неплохая. Щечки алые, брови вразлет, в ушах маленькие, вдавленные в мочку сережки, волосы завиты, как у Королевы Марго. Ляля испытующе посмотрела на Ермакова, точно хотела определить по его глазам, понравилась она ему в новом наряде или нет.
— Господа товарищи, прошу без церемоний прямо к столу, — пригласил Никодим Аркадьевич.
— Тут господ нет, — поправил его Ермаков. — Это у вас они еще пока имеются.
— Прошу извинить, дорогие товарищи, — поправился управляющий, — я в том смысле, что вы есть победители, а значит, господа положения.
Начальник гарнизона и комендант города сели за стол. Учуяв запах рыбы, Шилобреев сразу повеселел, потер руки. Никодим Аркадьевич стоял навытяжку у стола, покачивая головой. Он ждал приглашения, но Ермаков не хотел этого замечать. Тогда управляющий сам напросился на приглашение.
— Позвольте и мне разделить с вами сию необходимую для жизни трапезу, — сказал он и поспешно присел на стул, точно убоявшись, что его могут выставить вон.
«Пусть сидит, — подумал Ермаков. — Помог кое в чем. Может, еще поможет».
Барышни торопливо засуетились у стола, переставляя с места на место закуски, звеня ножами и вилками. Глянув на них, а потом на Ермакова, Никодим Аркадьевич нерешительно предложил:
— Я думаю, уважаемое советское командование не будет возражать, если ваши помощницы украсят наше мужское общество — поужинают вместе с нами.
— Комендатура города возражений не имеет, — поспешил Филипп и, крутнув встопорщенный ус, кинул взгляд на Королеву Марго. Та кокетливо села рядом с комендантом, игриво захлопала длинными ресницами. Ляля с благодарностью и некоторым смущением нерешительно присела около Ермакова.
— Я думаю, русское командование не будет возражать, если после трудного дня мы позволим себе промочить горлышко, — сказал Никодим Аркадьевич, взяв со стола бутылку шампанского.
Ермаков вопрошающе взглянул на коменданта города и не увидел на его лице и тени колебания. На нем было написано: «Раздумывать после шестилетнего скитания по окопам и траншеям? Да разрази того гром, кто упрекнет нас за это!»
Никодим Аркадьевич наполнил бокалы и, подняв свой, сказал:
— Я предлагаю, уважаемые гости, выпить во славу русского оружия, которое принесло мир и благоденствие в наши восточные края! За победу!
— За победу мы уже пили, — перебил его Ермаков. — Я хотел бы выпить за другое. — Все притихли, насторожились: за что же хочет выпить начальник гарнизона? Ермаков помолчал, оглядел стол, окинул взглядом дорогую мебель, красивые занавески, потом сказал вроде бы ни с того ни с сего: — Богато живете, господа хорошие. Куда лучше, чем люди, на чьей земле вы расположились. И вот я хотел бы выпить за то, чтобы у ваших кормильцев, то есть у китайцев, было вот так же весело на душе и вот так же ломились столы от прекрасных блюд и богатых закусок. За их счастье, господа!
Тост был не для всех приятен, однако все дружно осушили бокалы, принялись закусывать. Ляля быстро захмелела, стала вспоминать, как она сегодня испугалась страшного японца и как всех их спас бесстрашный русский командир. Никодим Аркадьевич принялся проклинать японцев, которые хотели разорить русскую торговую фирму. Тягаться с японцами ей было трудно: у них в руках власть. А у кого власть, у того и прибыль.
Слушать о торговых делах было неинтересно, и Шилобреев затеял разговор о рыбалке, начал рассказывать, как он ловил на блесну сазанов. Но Никодим Аркадьевич снова повернул разговор в старое русло.
— Вот потому мы и радовались вашему приходу, — сказал он. — Потому и мечтали: придут наши, вышвырнут за шиворот заморских грабителей, и расцветет русская торговля в маньчжурских краях.
— Прекрасная мечта! — поддержал его Шилобреев.
— Но, к сожалению, я, конечно, извиняюсь, но мечта пока не сбылась. Как говорят: мечты, мечты, а сладости нет.
— Это почему же? — спросил Филипп, приканчивая сазана.
— Как «почему»? Сами знаете. Заговорили мы, к примеру, с их благородием о безопасности, а они говорят: «Мы не обязаны караулить ваши магазины. У нас есть более важные дела». И пришлось мне открывать торговлю, кормить этих нехристей, чтобы не ограбили наши склады. Голодный бунт!
— Это непорядок, — хитровато подмигнул Филлип. — Русское командование ночей не спало, все думало, как бы спасти вашу фирму от разорения. Мы ведь за этим и пришли сюда, чтобы поддержать русских купцов — своих земляков. Да, да! Было специальное заседание Генерального штаба. Мы с начальником гарнизона на нем присутствовали. Ну, собрались и думаем: что делать? Ведь накроют японцы чуринскую фирму. Как пить дать — разорят, надо выручать. Вот и двинули танковые колонны в ваша края.
Никодим Аркадьевич хоть и выпил, но все же заметил иронию, сокрушенно покачал головой.
— Вот вы шутите, а нам обидно. Почему обидно? Очень даже просто. Вы же русские, наши, родные, из России. Значит, должны поддерживать русских. А вас заботит совсем другое: как бы накормить этих голодранцев. Нехорошо! Русские обижают русских. Парадокс! — Он с горечью махнул рукой, наполнил бокалы.
— Ничего, ничего, шея у купца Чурина толстая, выдержит, — пошутил Ермаков. — Чего жадничать? Всем хватит каши.
Никодим Аркадьевич как-то весь скис, сказал, вздохнув:
— Скорее бы приходили ваши главные силы. Может, присмиреет китайская голытьба. Когда ожидаете своих, если не секрет? — поинтересовался он. — Да вы пейте, пейте.
— Придут, когда надо, — ответил Ермаков и строго посмотрел на Филиппа. Взгляд означал: не пить ни грамма.
— Правильно! Придут и встанут на охрану чуринских складов! — вставил Филипп, изобразив часового.
Разговор о чумизе и гаоляне всем показался скучным. Королева Марго включила музыку, и банкетный зал заполнил гнусавый голос Вертинского:
Что за ветер в степи молдаванской…
Песня навевала безысходную тоску по России, звала в родные края. Слушая ее, Ляля долго смотрела молча на Ермакова и опять начала тихонько упрашивать его выхлопотать ей разрешение уехать в Россию.
