Да, то не былъ обыкновенный жеребенокъ, а прелестнѣйшая, одушевленная картинка! Подъ лоснящеюся, какъ атласъ, темно-гнѣдою шерстью играла, казалось, каждая жилка. Ни секунды не зная покоя, лошадка переминалась все время на всѣхъ четырехъ ножкахъ, точно выточенныхъ геніальнымъ токаремъ, и каждымъ такимъ движеніемъ выказывала гармоничный на диво складъ всего тѣла. Но изящнѣе всего была все-таки головка, на которую была накинута легкая, какъ бы игрушечная уздечка изъ красныхъ ремешковъ, богато выложенныхъ серебромъ. Задорно вскидывая эту чудную головку, жеребенокъ прялъ ушами и поводилъ кругомъ своими большими, умными глазами, словно говоря:
— Любуйтесь, господа, любуйтесь! Такой красоты никто изъ васъ вѣдь еще не видывалъ, да никогда болѣе и не увидитъ.
— Хорошъ, милый, безмѣрно хорошъ! — похвалила его государыня. — Уздечка хороша, а самъ того еще краше.
— Уздечка наборная, лошадка задорная, — отозвался съ самодовольствомъ польщенный старикъ-казакъ. — Ни удилъ, ни сѣдла она еще не вѣдаетъ.
— Такъ на нее развѣ еще не садились?
— Пытались наши молодцы, матушка-государыня, пытались, да не дается: всякаго доселѣ сбрасывала.
— Что бы тебѣ, Лилли, попытаться? — насмѣшливо замѣтила по-нѣмецки Юліана.
Слова эти достигли до слуха Анны Іоанновны и напомнили ей первый разговоръ съ Лилли.
— А и вправду не хочешь ли покататься? — сказала она шутя. — Тебѣ вѣдь и сѣдла не нужно.
— Подсадите-ка барышню! — указалъ Биронъ стоявшимъ тутъ же рейткнехтамъ на Лилли, выхватывая изъ рукъ одного изъ нихъ плетку. — Ну, что же?
Ослушаться герцога значило подпасть подъ его гнѣвъ и немилость. Не пришла Лилли еще въ себя, какъ была поднята дюжими руками на воздухъ, и усажена на спину жеребенка; а Биронъ со всего маху хлестнулъ его плеткой. Лошадка отчаяннымъ прыжкомъ рванулась впередъ такъ внезапно, что старикъ-казакъ выпустилъ изъ рукъ поводья. Лилли успѣла только ухватиться за гриву лошадки и мчалась уже по манежу. Но, сидя бочкомъ безъ опоры для ногъ, она при крутомъ поворотѣ не могла уже удержаться на спинѣ лошадки и чувствовала, какъ соскользаетъ. Еще мигъ — и она повиснетъ на гривѣ.
Жестокая шутка злопамятнаго курляндца грозила окончиться катастрофой. Всѣ присутствующіе съ замираніемъ сердца слѣдили за бѣшеной скачкой; самъ Биронъ уже не улыбался, а кусалъ губы. а съ Анной Леопольдовной сдѣлалосъ дурно. У нѣсколькихъ придворныхъ дамъ нашлись тотчасъ, конечно склянки съ нашатырнымъ спиртомъ, а нѣсколько придворныхъ кавалеровъ бросилось вонъ со всѣхъ ногъ за стаканомъ воды. Оказать какую-нибудь помощь погибающей наѣздницѣ никто изъ нихъ и не думалъ.
Но помощь все-таки подоспѣла: изъ группы столпившагося y входа служительскаго персонала отдѣлился молоденькій лакей и подбѣжалъ какъ разъ во-время, чтобы подхватить падающую наѣздницу. Только стоя уже твердо на ногахъ. Лилли взглянула на своего избавителя.
— Это ты, голубчикъ, Гриша? Безъ тебя бы мнѣ конецъ…
— Долгъ платежомъ красенъ, Лизавета Романовна. Проводить васъ до вашего мѣста, или вы дойдете уже однѣ?
— Дойду, дойду…
Пока онъ неотступно глядѣлъ ей вслѣдъ, какъ она перебиралась черезъ манежъ къ амфитеатру, неукротимый Буцефалъ, обѣжавъ кругомъ манежа, мчался опять мимо. Къ немалому, должно-быть, удивленію лошадки, на спинѣ y нея очутился тутъ опять кто-то. Но этотъ наѣздникъ сидѣлъ уже не по-дамски, а по-мужски и крѣпко сжималъ бока ея шенкелями, какъ въ тискахъ. Она взвилась на дыбы, забрыкалась передними и задними ногами.
Вдругъ ее ошеломилъ ударъ кулакомъ по лбу, и въ глазахъ y нея потемнѣло: они были накрыты шейнымъ платкомъ наѣздника. Такой небывалый еще способъ укрощенія такъ поразилъ лошадку, что она мигомъ присмирѣла и, дрожа всѣми фибрами тѣла, остановилась, какъ вкопанная. Всадникъ, попрежнему держа ее въ шенкеляхъ, потрепалъ ее ласково по шеѣ, по крупу. Когда она нѣсколько поостыла, онъ снялъ платокъ съ ея глазъ и тронулъ поводья. Послушная, какъ овца, она затрусила впередъ мелкой рысцой. Доѣхавъ такъ до амфитеатра, Самсоновъ съ сѣдла склонился передъ государыней, а затѣмъ соскочилъ наземь и передалъ поводья старику-казаку.
Первый къ Самсонову подошелъ Петръ Ивановичъ Шуваловъ, чтобы выразить ему свое удовольствіе. За нимъ подошли и другіе, въ томъ числѣ самъ герцогъ.
— Это вашъ человѣкъ, г-нъ Шуваловъ? — спросилъ онъ. (Грамматическія неправильности въ его русской рѣчи, какъ и прежде, не считаемъ нужнымъ повторять въ нашемъ разсказѣ.)
На утвердительный отвѣтъ Биронъ справился далѣе, не тотъ ли самый это негодивецъ, что самовольно явился на придворный маскарадъ въ костюмѣ рыцаря.
— Тотъ самый, ваша свѣтлость; но молодо-зелено…
Герцогъ погрозилъ Самсонову пальцемъ.
— Еі di verflucнеer Kerl! Вотъ что, г-нъ Шуваловъ. Онъ мнѣ нуженъ для манежа. Отдайте мнѣ его.
— Простите, герцогъ, но онъ и мнѣ самому нуженъ.
— Какъ камердинеръ? Такъ я пришлю вамъ другого.
— Еще разъ прошу не взыскать: я къ нему такъ привыкъ, что ни на кого его не промѣняю.
— Schockschwerenot! Да вѣдь y васъ онъ весь вѣкъ свой не пойдетъ дальше камердинера, а y меня онъ сдѣлаетъ карьеру, дослужится до берейтора…
— Ну, что, Григорій? — обратился Петръ Ивановичъ къ Самсонову. — Что ты самъ на это скажешь?
— Кланяюсь земно его свѣтлости за великую честь, — отвѣчалъ Самсоновъ съ низкимъ поклономъ. — Но отъ добра добра не ищутъ…
— Извольте слышать, ваша свѣтлость, — подхватилъ Шуваловъ. — Мы съ нимъ, такъ сказать, энсепарабли…
Свѣтлѣйшій, вмѣсто отвѣта, повернулся къ господину и слугѣ спиной. Такъ сдѣлка и не состоялась.
Между тѣмъ императрицу обступили три кабинетъ-министра, умоляя выслушать нѣсколько наиспѣшнѣйшихъ дѣлъ. Анна Іоанновна поморщилась, но уступила.
— Тебя, Андрей Иванычъ, я третій годъ совсѣмъ уже не вижу, — замѣтила она графу Остерману, тяжело опиравшемуся на свой костыль. — Все еще страдаешь своей подагрой?
— И подагрой, ваше величество, и хирагрой, — отвѣчалъ со вздохомъ Остерманъ, въ подкрѣпленіе своихъ словъ закатывая подъ лобъ глаза и корча плачевную гримасу. — Только необходимость личной аудіенціи заставила меня выѣхать въ этакую погоду.
— Въ такомъ разѣ я приму тебя раньше другихъ. Ужъ не взыщи, Артемій Петровичъ, — извинилась государыня передъ первымъ министромъ Волынскимъ.
— Но послѣ меня, ваше величество, послѣ меня, — безаппеляціонно вмѣшался тутъ, подходя, Биронъ.
— А y васъ что, любезный герцогъ?
— У меня готовый уже указъ о той важной реформѣ, коею вы столь интересовались.
— Коли такъ, то первая аудіенція, конечно, принадлежитъ вамъ.
— Извѣстно вамъ, господа, что это за важная реформа? — спросилъ Волынскій своихъ двухъ со товарищей по кабинету.
Тѣ отозвались невѣдѣніемъ.
На слѣдующій день недоумѣніе ихъ разъяснилось. Высочайшимъ указомъ, распубликованнымъ въ "С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ": y рейтъ-пажей, лейбъ-кучера, лейбъ-форейтора и болѣе мелкихъ служителей конюшеннаго вѣдомства зеленые кафтаны съ красными обшлагами и красныя епанчи замѣнялись кафтанами и епанчами изъ желтаго сукна, а красные камзолы черными.
VIII. Азартъ
Пока высшія сферы Петербурга проводили время въ разнообразныхъ развлеченіяхъ, русская армія, подъ начальствомъ фельдмаршала графа Миниха, переносила всякія лишенія и проливала потоки крови въ войнѣ съ Турціей. Рѣшительный поворотъ въ этой кампаніи произвело взятіе русскими, 19-го августа 1739 г., турецкой крѣпости Хотина; почему, по полученіи, спустя три недѣли, извѣстія о томъ въ Петербургѣ, во всѣхъ столичныхъ церквахъ, 12-го сентября, было благодарственное молебствіе, а вечеромъ въ Зимнемъ дворцѣ — балъ. Къ немалой досадѣ придворныхъ модницъ, однако, танцы на этотъ разъ происходили въ «закрытыхъ» платьяхъ и продолжались всего до 11-ти часовъ вечера, такъ какъ, по случаю кончины герцога голштинскаго, при Дворѣ былъ наложенъ трауръ. Нѣкоторымъ, впрочемъ, утѣшеніемъ служило имъ ожидаемое вскорѣ полное замиреніе турокъ, которое не могло не сопровождаться соотвѣтственными празднествами.
Вслѣдъ за донесеніемъ Миниха пришла въ Петербургъ изъ Фрейберга и торжественная ода на взятіе Хотина, сочиненная молодымъ студентомъ Михайлой Ломоносовымъ, отправленнымъ нашей Академіей Наукъ за границу для подготовленія къ академической дѣятельности. Ода эта, впрочемъ, была оцѣнена при Дворѣ не столько нѣмецкой партіей, сколько русской, — приверженцами цесаревны Елисаветы. Списокъ съ нея досталъ себѣ и Петръ Ивановичъ Шуваловъ, который прочелъ ее затѣмъ также своему юному камердинеру. Тотъ пришелъ въ неописанный восторгъ и выпросилъ себѣ оду, чтобы списать ее и выучить наизусть.
— Изволь, — сказалъ Шуваловъ. — Только смотри, не заикайся объ ней Тредіаковскому.
