В продуваемом сквозняками вестибюле нас встретил мистер Гилдерслив, без тени смущения на лице облаченный в самый экстравагантный костюм, какой здравый рассудком человек надел бы вне маскарада. Черная мантия с золотыми и пурпурными полосами волновалась на нем складками, неудобнейшие на свете рукава свисали почти до пола, белый галстук свободно ниспадал на грудь. Голову венчал напудренный парик, бриджи доставали до колен, на ногах красовались туфли с громадными золотыми пряжками.
Мы ждали, пока мистер Гилдерслив заговорщически совещался с джентльменами, одетыми сходным образом: участники совещания то и дело покачивали головами, многозначительно щурились и едва заметно кивали. Вскоре появилась некая особа в еще более нелепом наряде с подобием золотой скалки в руках и повела нас далее через путаницу плохо освещенных коридоров, словно бы намереваясь окончательно нас запутать. Наконец мы с Эммой очутились в небольшой затхлой приемной — и, пока пребывали там в ожидании, мистер Гилдерслив прошествовал в соседнюю, как мне показалось, залу.
Примерно через полчаса другой распорядитель предложил нам пройти в ту же самую дверь. К моему изумлению, перед нами открылось обширное пространство, наподобие гигантского сарая с консольными балками высоко над головой: в сумрачном свете зимнего дня я едва мог разглядеть дальний его конец. Эмма прошептала мне, что это и есть Вестминстер-Холл, и по спине у меня пробежал озноб при мысли, что справедливость будет вершиться надо мной в этих достойных почитания стенах, где перед судьями стоял собственной персоной Карл Первый.
В ближайшем от нас углу, обращенные к возвышению, находились ряды скамей и кресел. Посреди возвышения, на черном деревянном стуле с крайне неудобной по виду спинкой, сидел, как я догадался, председатель суда, а владелец золотой скалки, поместившись за небольшим столиком перед судьей, положил скалку на этот столик. Поверить, будто председатель суда напялил на себя этот костюм, полностью отдавая себе отчет в своих действиях, было настолько трудно, что никто из окружающих, как казалось, не обращает его внимания на это обстоятельство только благодаря заключенному между ними из соображений вежливости тайному сговору. Главными приметами были просторная алая мантия, расшитая золотыми нитями, и колоссальный парик, скрывавший шею и плечи: слишком резко повернув голову, судья рисковал совершенно спрятать лицо от зрителей. Его торжественно-суровый вид, несомненно, объяснялся трудностями, связанными с необходимостью сохранять все эти предметы на должном месте, и я был поражен тем, что он еще способен был уделять толику внимания представленным ему юридическим вопросам.
Нас с Эммой направили в передний ряд тяжелых старинных сидений напротив председателя. Вокруг нас какие-то люди в причудливых одеяниях перешептывались, рылись в бумагах, изучали пухлые тома, делали записи, входили и выходили, и среди них я заметил знакомую фигуру — мистера Барбеллиона. Встретившись со мной взглядом, он слегка мне кивнул, и я постарался в точности скопировать его жест.
Собравшись с духом, я начал оглядываться по сторонам: древние стены были обшиты панелями, под резной каминной полкой за мощной решеткой тлели угли, а в противоположном углу на той же стороне необъятного зала проходило, как я понял, еще одно, похожее на наше, заседание суда. (Действительно, это был Суд королевской скамьи.) Горели свечи, слышался гул голосов, в полумраке сновали человеческие фигуры. Больше всего это напоминало большую классную комнату, где одновременно проводились уроки для разных классов.
Мистер Гилдерслив представил меня председателю суда, уже достигшему почтенных лет, и тот сполна удовлетворил себя долгожданным лицезрением наследника Хаффамов.
— Известно ли вам, — задал он мне вопрос, — что процесс начался, когда мой отец был еще очень молод? Он, в сущности, был немногим старше вас. Сколько вам лет?
Я ответил, и судья записал мой возраст, заметив извиняющимся тоном:
— Вам следует называть меня «милорд». Мне очень жаль видеть вас не в лучшем здравии, — добавил он. — Ваше самочувствие позволит вам принять участие в данном разбирательстве?
— Да, милорд. Я был нездоров, но теперь поправился.
Председатель обменялся значительным взглядом с мистером Гилдерсливом, который вежливо изобразил на лице тоие,[1] словно извиняясь за мои слова.
— А сейчас, — объявил председатель, — вы будете приведены к присяге. Вам понятно, что это означает?
Я ответил утвердительно, и необходимые формальности были выполнены.
Затем мистер Гилдерслив, развевая полы своего одеяния, поднялся с места и обратился ко мне так, будто мы видели друг друга впервые:
— Готовы ли вы сообщить суду, кем вы, по вашему мнению, являетесь; где, по вашему мнению, родились, и кем, по вашему мнению, были ваши родители?
— Сэр, я — Джон Клоудир, — начал я. Далее я назвал дату своего рождения и место — Мелторп, и продолжил: — Там меня воспитывала мать, и мы жили под именем Мелламфи, которое я считал настоящим, однако позднее матушка призналась мне, что оно вымышленное. Ее отцом, как она говорила, был мистер Джон Хаффам, проживавший на Чаринг-Кросс, в Лондоне.
— А под каким именем ваш отец занесен в приходские списки?
— Питер Клоудир, сэр.
— Все сказанное, милорд, — произнес мистер Гилдерслив, — может быть подтверждено документально, а также показаниями свидетеля, который находится здесь.
— Кто этот свидетель? — спросил председатель.
— Миссис Мартин Фортисквинс, милорд. Эта леди близко знакома с присягающим лицом и его покойной матерью и была представлена присягающему лицу его матерью около трех лет тому назад.
Председатель кивнул и обратил взор на мистера Барбеллиона, который сказал:
— Милорд, сторона, которую я имею честь представлять, безоговорочно признает, что присягающее лицо в самом деле является мастером Джоном Клоудиром, ранее известным под именем мастера Джона Мелламфи. Собственно говоря, мы собрали достаточно доказательств для подтверждения этого, и я признателен моему ученому собрату за действия, предпринятые им, по всей очевидности, не столько в интересах своих клиентов, сколько моих.
Тут мистер Барбеллион и мистер Гилдерслив обменялись короткими кивками, походившими скорее на язвительные немые выпады. Заявление мистера Барбеллиона подкрепило мою уверенность в том, что Момпессонам я нужен живым, однако его намек на невыгодность для меня установления моей личности меня озадачил. Значит ли это, что я в опасности? Эта фраза заставляла ломать голову.
— Из чего явствует, мистер Гилдерслив, — проговорил председатель, — что необходимость как в документах, так и в свидетельских показаниях отпадает.
— Весьма рад, милорд, — бесстрастно отозвался мистер Гилдерслив. Отложив свои записи в сторону, словно указывая, что с прежней темой покончено, он продолжал: — Теперь я попрошу присягающее лицо обрисовать обстоятельства кончины его матери.
Это было для меня ударом — и я с трудом, путаясь и заикаясь, сумел перечислить одни только голые факты, пока Эмма ободряюще пожимала мне руку.
— Вы зарегистрировали кончину матери у приходского клерка? — спросил мистер Гилдерслив. — Под каким именем?
Я ответил, недоумевая, почему этот вопрос мне задают вторично.
— Милорд, — обратился мистер Гилдерслив к председателю, — я прошу суд принять это свидетельское показание касательно кончины миссис Питер Клоудир, дочери мистера Джона Хаффама.
— Вы удовлетворены? — спросил председатель у мистера Барбеллиона.
— В данном случае нет, сэр: слишком многое с этим вопросом сопряжено.
— Очень хорошо, — заключил мистер Гилдерслив. — Позовите первого свидетеля, мистера Лимпенни.
К моему изумлению, в зал ввели приходского клерка, который выглядел куда наряднее, нежели тогда, за завтраком, в дезабилье. Я недоуменно повернулся к Эмме, но она смотрела в сторону.
Отвечая на вопросы мистера Гилдерслива, клерк подтвердил мои слова и после перекрестного допроса, учиненного мистером Барбеллионом, был отпущен. Затем пригласили второго свидетеля: им оказалась миссис Лиллистоун — та самая женщина, которая обряжала матушку перед погребением. Процедура допроса повторилась: заново переживать утрату — теперь на глазах посторонних — было для меня так невыносимо тяжело, что я закрыл лицо руками.
По удалении миссис Лиллистоун мистер Барбеллион заявил:
— Милорд, наша сторона принимает свидетельское показание относительно кончины владелицы неотчуждаемой собственности Хаффамов и последующего ее перехода присягающему лицу, мастеру Джону Клоудиру.
— Очень хорошо, — записав что-то, отозвался председатель. — В таком случае в истории собственности Хаффамов открывается новая глава. Позвольте выразить надежду, что она окажется более счастливой, нежели все предыдущие.
