Я пошел к Егорову. Маленький, изящный, подчеркнуто вежливый юноша с какой–то своеобразной почтительностью вручил мне оформленный им «белый билет» со словами: «Будьте здоровы–с».
Виза на выезд была получена немедленно, пароход отходил через три дня. Эти последние дни я провел в семье Всеволода Эмильевича на даче в Мысхако, под Новороссийском.
Они были сплошным праздником от сознания, что скоро я покину пределы Добрармии, и наслаждения от постоянного общества с обаятельным, умнейшим, остроумным и веселом, ставшим мне бесконечно милым и дорогим Всеволодом Эмильевичем…
Наконец наступает день моего отъезда. Так как в Мысхако я взял с собой всего несколько мелких туалетных вещиц, а основные вещи оставались у Алперсов, то с утра я начал собираться, чтобы идти в город. У меня не было ни маленького чемоданчика, ни несессера, их заменяла какая–то красная наволочка, в которую я и уложил мелкие вещи. Вдруг Всеволод Эмильевич делает испуганные глаза и говорит мне совершенно серьезно:
— Вы что, хотите себя погубить в последний день пребывания в лапах Деникина? Да ведь это открытый вызов — идти через весь город с красным флагом!
— Всеволод Эмильевич, дорогой, но ведь это же наволочка, а не флаг.
— Да, но издали она кажется флагом, и какой–нибудь ретивый часовой подстрелит вас.
Это была, конечно, шутка, взятая из неисчерпаемого запаса его выдумок, но свои шутки он любил доводить до конца. И вот через несколько минут при помощи Ольги Михайловны все мои вещи были переложены в белую наволочку, а красная конфискована Всеволодом Эмильевичем.
Я знал, что Всеволод Эмильевич переехал в Мысхако не столько для отдыха, сколько для того, чтобы «не мозолить глаза» белым, так как незадолго до этого о нем была напечатана «погромная» статья петроградского адвоката Бобрищева–Пушкина в каком–то белогвардейском листке. Эта статья–донос и привела вскоре к аресту Всеволода Эмильевича. В эти дни Всеволод Эмильевич в городе не показывался, поэтому мы простились с ним в Мысхако. Помню, как он говорил с обычной шутливостью: «Ну, вот теперь — с белой наволочкой — у вас вид самый благонравный, теперь вы застрахованы, никто вас не тронет».
Это было в сентябре 1919–го. А в ноябре 1920–го, когда я наконец смог вернуться из Грузии в Москву и зашел к Мейерхольду, то после оживленных воспоминаний о «новороссийских делах» и «вилле Мысхако», в которых принимала участие и Ольга Михайловна, Всеволод Эмильевич перед моим уходом попросил меня подождать минуту, вышел из комнаты и вернулся, держа в руке мою красную наволочку.
Да, Всеволод Эмильевич любил доводить свои шутки до конца.
Когда я писал мои воспоминания о Всеволоде Эмильевиче, я часто думал о том, как грустно, что моя скитальческая жизнь помешала мне продолжить наше знакомство. Я жалел, что не был если не участником, то хотя бы свидетелем его работы над теми оригинальными: н интересными постановками, которые прославили его как великого новатора и гениального художника.
Мне становилось как–то неловко, что я пытаюсь выступить со своими воспоминаниями наряду с теми товарищами, которые рассказали о нем так много интересного и, главное, относящегося к сущности его творчества.
Но когда я подумал о том, что благодаря необычайному стечению обстоятельств Всеволод Эмильевич, лишенный возможности на территории белых заниматься «своим делом», в течение целого месяца был занят только мной, то я понял, что на мою долю выпало большое счастье.
Говорят, что когда Гёте было 80 лет, то на чей–то вопрос: сколько времени за всю свою жизнь он был счастлив? — он ответил: «Два часа».
Я оказался счастливее Гёте, потому что был счастлив целый месяц, ибо как бы по–разному мы ни расценивали понятие «счастье», но месяц, проведенный с Всеволодом Эмильевичем, когда его никто не «разрывал на части», когда его время не было лимитировано, а принадлежало всецело мне, я не могу не назвать настоящим счастьем.
В сущности говоря, весь этот месяц Всеволод Эмильевич был режиссером, только не моей пьесы, а моей жизни.
Я, как послушный актер, следовал его советам и указаниям и в это время как бы впитывал в себя его тончайший юмор, его «постановочные замыслы» и даже его «костюмерные наброски». И я окончательно понял, что если мне «не повезло», что я встречался с ним так мало, то мне невероятно повезло, что я провел с ним целый месяц не в разгар его работы в окружении бесчисленного количества людей, а где–то в оторванном от мира Новороссийске, как бы в изгнании, где он томился от бездействия где я мог встречаться с ним ежедневно и наслаждаться общением с ним, ибо гений остается гением и в часы отдыха, и в часы вынужденного бездействия.
И я решил, что если я только сумел дать хотя бы бледное изображение подлинного Мейерхольда вне его обычных занятий, Мейерхольда, томящегося в плену у белых, но не теряющего ни бодрости духа, ни веры в светлое будущее, то я достиг, той цели, к которой стремился.
Новеллы разных лет
Сторож Аким
Во время прогулок по городу я так был занят своими Мыслями, что мне некогда было думать о молчаливо шагавшем со мною Акиме.
Для меня он был как бы дополнением меня самого, я в ту пору даже не представлял, что самим собой можно интересоваться, когда вокруг столько нового и необычного.
Зимой меня очень забавлял хруст снега. Я был настолько поглощен этим хрустом, что пытался даже вступать с ним в единоборство лишь для того, чтобы померяться своими силами. Мне хотелось перехитрить его и сделать так, чтобы он не хрустел.
Единственный способ добиться успеха — подпрыгивать на ходу. Но из этого ничего не выходило, так как снег, хотя и с некоторым опозданием, все же хрустел, и мне даже казалось, что еще яростнее.
Аким молча наблюдал за мной. Я продолжал свои опыты.
Наконец он покосился на меня и спросил!
— Разве ты кузнечик?
— Нет, не кузнечик, — ответил я нерешительно.
— Тогда зачем же ты прыгаешь?
Я уже бывал в цирке и поэтому ответил сразу:
— А разве прыгают только кузнечики? Аким промолчал.
Я решил, что он, взрослый, знает меньше меня, и это меня обрадовало. И я снова начал прыгать. Снег не сдавался и хрустел по–прежнему, но все ж это был несколько иной хруст — неравномерный и, следовательно, не неизбежный.
Аким собрался с мыслями и сказал:
— Анна Петровна будет недовольна, если узнает, что ты прыгаешь, а не ходишь, как все.
— А откуда она узнает? Аким опять промолчал.
Его молчание я истолковал по–своему. Он или не хочет сказать мне прямо, что пожалуется маме, или считает меня хорошим мальчиком, который ничего не скрывает от мамы и сам расскажет ей о своем прыганье.
Второе предположение мне было приятней первого. Но все же, подходя к дому, я решил, что мирное соглашение лучше войны.
— Аким, — сказал я тихо, — я не скажу маме, что ты опять колотил Марину.
Аким вздрогнул. Он никак не ожидал, что виновный так быстро может оказаться обвинителем.
Боясь, что он отмолчится, я повторил свои слова, но уже громко.
Аким покраснел. Он был прекрасным человеком, и его все любили, но у него был один существенный недостаток: стоило ему выпить лишнюю чарку, как он начинал колотить свою жену.
— Вчера я ее не бил, — наконец после долгой паузы хмуро произнес Аким. Однако он, вероятно, помнил, как мама недавно сказала, что если она узнает, что он продолжает свои побои, то его придется рассчитать.
— Зачем огорчать Анну Петровну, — сказал он сконфуженно.
— Я тоже так думаю, — ответил я. Но мне показалось этого мало.
— Ведь мое прыганье тоже может ее огорчить, — добавил я.
— Конечно, — радостно согласился со мной Аким.
6 января 1968 г.
Москва
Глобус
Вероятно, таких глобусов было великое множество в городах всего мира в конце девятнадцатого века, но в нашем маленьком Карсе он был единственным. Каким образом его заполучила скромная учительница Конюхова, долгое время обсуждалось на всех благотворительных и семейных вечерах, так как такого глобуса, кажется, не было и в самом Тифлисе. Так, по крайней мере, уверял карский артист Сергеев, часто туда ездивший.
Но вскоре все поняли, где была зарыта собака. Этот глобус оказался для скромной учительницы конем, который вывез ее из пешек в дамки. Конюхова открыла вскоре «пансион для приходящих», в котором начали учиться мальчики и девочки. Злые языки уверяли, что без глобуса она не осмелилась бы открыть пансион.
Теперь уже никого не интересовало, каким путем она раздобыла этот «глобус с прицепом», как его назвал Сергеев. Под прицепом он подразумевал металлическую дугу, на которой помещался крошечный подсвечник для елочкой свечи, долженствовавший изображать солнце.
Теперь всех интересовало другое: как поведет свое дело эта учительница, ставшая в глазах города теперь уже не скромной, а дерзкой.
