Юра поел холодной пшенной каши прямо из кастрюли и вышел во двор. Пустой двор тоже показался большим. Никого. Только незнакомая пожилая женщина в валенках, несмотря на жару, шла ему навстречу.
— Послушай, ты из какой квартиры? Из четвертой? Тебе, значит, несу. — И протянула ему серенький листочек. Повестка. — Распишись вот здесь, что вручила. Мне еще много разносить, до вечера не управлюсь. — Она зашагала своими валенками по теплому асфальту.
Завтра к школе, с утра, с вещами.
А вещи уже приготовлены, только в мешок сложить.
Теперь не надо будет ждать. Его позвали воевать, и в каждую минуту будет ясно, что ему надо делать.
Юра вышел на горячую Первую Мещанскую. Спешить было некуда. Брел не торопясь, сквозь подошвы парусиновых туфель чувствовал тепло асфальта. Летел пух с тополей. И вдруг Юру будто ударило током. Он остановился, даже подался чуть назад. На остановке трамвая стояла девушка. Белые волосы занавешивали часть лба и бровь. Смуглая щека, светлые, очень светлые глаза. Лиля. Это была Лиля. Взрослая, очень красивая. Она ждала трамвая. На остановке было много народу, она стояла как-то отдельно от всех. Лиля. Красные сосны, синяя речка, голубой дым от самовара. Девочка в синем сарафанчике. Взрослая девушка медленным движением руки поправляет прическу. Рука легкая, мягкое движение вверх, пальцы тронули светлые волосы, рука снова тихо опустилась вдоль синей юбки.
Сейчас он подойдет к ней. Надо только набраться решимости. Она, конечно, не помнит его. Разве может человек помнить столько лет? Но он же ее не забыл. Да, но это потому, что она — Лиля, необыкновенная девочка. Смуглая щека, сумочка в руке. Совсем взрослая. Надо окликнуть ее сейчас, немедленно. Но голос пропал. Как во сне — хочешь крикнуть и не можешь. Хочешь шагнуть — ноги не слушаются.
Показался красный трамвай. Сейчас она уедет! Навсегда!
* * *
Муравьев привел Бориса к себе.
Борису сразу понравилось у Муравьева. На полках за стеклом стояло много книг, у окна в клетке прыгал пестрый попугай. Он покосился на Бориса желтым круглым глазом и хрипло спросил:
— Дурак?
— Сам ты дурак, — ответил Борис.
Муравьев на кухне погремел посудой и позвал:
— Борис, иди чай пить!
Они напились чаю с колбасой, Борис согрелся и немного повеселел. В комнате попугай кричал: «Ура! Ура!» Муравьев мыл чашки, а Борис вытирал их длинным белым полотенцем. И постепенно ему стало казаться, что не так уж все безнадежно плохо. Может быть, все еще обойдется. Папа любит его, своего сына Бориса. Конечно, любит. Вчера вечером папа нажал пальцем Борису на нос и сказал: «Динь! Барин дома? Гармонь готова?» Забытые слова, так папа говорил, когда Борис был совсем маленьким. Папа не забыл, значит, старую игру. Когда человек тебе не нужен, ты не станешь вспоминать какую-то старую давнюю игру и нажимать ему на нос...
Муравьев убрал посуду в шкафчик, они пошли в комнату, и Муравьев включил проигрыватель. Алла Пугачева запела песенку «Даром преподаватели время со мною тратили». Откуда Муравьев мог узнать, что Борис очень любит эту песню? Нет, Муравьев самый настоящий друг, в чем в чем, а в этом Борису повезло. Мог ведь он и не познакомиться с Муравьевым, а вот познакомился.
— Скоро дед придет, — говорит Муравьев. — Дед у меня особенный! Сам увидишь.
Борису так нравится в этом славном доме, где играет музыка, где кувыркается на своей жердочке попугай. Но ему хорошо вдвоем с Муравьевым, а дед — это еще неизвестно. Совсем другое дело, когда приходят взрослые. Они всегда задают много разных вопросов. Обязательно почему-то хотят знать, кем ты хочешь быть и кого ты больше любишь — маму или папу. Самый дурацкий вопрос на свете — кого ты больше любишь. Борис, правда, давно, еще в детском саду, приспособился отвечать на этот вопрос. «Маму», — говорит Борис. Тот, кто спросил, удовлетворенно кивает. Какой хороший мальчик, так прямо и четко ответил: «Маму». И тут Борис добавляет: «И папу». А потом с удовольствием смотрит на растерянное лицо того, кто спрашивал.
Но сейчас Борису совсем уж не до этого. Может быть, уйти, пока не пришел дед Муравьева?
— Ты такого деда в жизни не видел, — говорит Муравьев и чистит апельсин. — Видишь в коридоре хоккейную клюшку? Думаешь, чья?
— Твоя, наверное, — пожимает плечами Борис.
— Ничего подобного! Моя на балконе лежит. А эта — деда! Он и в хоккей умеет, и на лыжах, и плавает — не догонишь. Понял, какой дед?
Борис кивает и решает побыть еще немного. Муравьев протягивает ему половину апельсина, а от своей половины отламывает дольку и просовывает в клетку попугаю.
— Ура! — орет попугай. — Привет! Дурак!
Борис смеется. Он не смеялся уже давно, а сегодня смеется.
Муравьев показывает попугаю кулак, но попугай продолжает каркающим голосом выкрикивать:
— Ура! Привет! Дурак! Привет!
— Три слова всего знает, а беседует. Дед его очень любит, вот и привез сюда. А вообще-то он у деда с бабушкой живет, на Дмитровском шоссе. Меня, понимаешь, на деда оставили на три года.
— Почему?
— Отец и мать уехали в Бельгию, они переводчики, там работают. А дед ко мне переехал, но жить совершенно не мешает. Ты много знаешь взрослых, которые жить не мешают?
Борис вспоминает маму, папу, учительницу Галину Николаевну, вспоминает воспитательницу их детского сада Зою Сергеевну. Он думает, но не знает, кого бы назвать.
— Молчишь? Вот так вот.
— А Варвара Герасимовна?
Муравьев кивает:
— Верно, Варвара Герасимовна все понимает. Она про тебя спрашивала на днях. Она спросила: «Муравьев, почему Борис не приходит больше на группу «Поиск»?
— А ты?
— А я сказал — придет. И ребята все спрашивали: «Где Борис?»
Борис вздыхает. Вспоминает, как его не хотели сначала принимать в группу «Поиск», как ему хотелось, чтобы они его приняли, хотя они — пятиклассники, а он только в первом классе. А теперь они приняли, а он не ходит. Для каждого дела нужно, наверное, подходящее настроение. А когда нет настроения, то и идти никуда не хочется. И все равно интересно, как там музей.
— Муравьев, а ты отдал в музей свою пулеметную ленту?
Муравьев покрутил головой:
— Нет, не отдал. — И почему-то нахмурился.
— Тогда знаешь что? Покажи мне эту ленту, а, Муравьев? Я никогда в жизни не видел пулеметной ленты.
— Не могу.
— Ну почему? Я же только посмотрю. Хочешь, даже в руки брать не буду. Только глазами погляжу.
— Не проси. Давай лучше в шашки сыграем. Или в поддавки, во что хочешь.
Муравьев берет с полки доску, расставляет шашки. Борис думает: «Что-то здесь не так. Почему Муравьев не хочет дать ему посмотреть на эту самую пулеметную ленту? Что ей от этого сделается, ленте?»
— Ну что ты на меня так смотришь? «Покажи, покажи»... Нет у меня никакой ленты. Нету, и все! — Муравьев расстроился, и Борис уже сам жалеет, что заговорил об этой несчастной пулеметной ленте. Ему и без ленты было хорошо сидеть с Муравьевым. — Нет ее и никогда не было. Понял теперь?
— Нет, — честно признается Борис. — Ты же сам говорил: «Принесу». И все ребята говорили: «Принеси». А теперь, значит, ее нет? И никогда не было? Но ты же говорил...
— Наврал, — Муравьев разводит руками, будто и сам удивляется, зачем он наврал.
— Наврал, — как попугай, повторяет Борис. — А как же теперь, Муравьев?
— Вот и я не знаю, как же теперь. Они человека мучают — принеси, принеси. А где же я возьму ее?
Борису стало очень жалко Муравьева. У человека нет никакой пулеметной ленты, а они, не разобравшись, в чем дело, все время дергают его: принеси, принеси.
— Понимаешь, я и сам-то не знаю, зачем наврал. Один человек все время насмехается, я взял и сказал: «Нашел в походе старую пулеметную ленту. Могу принести для музея».
Борису представляются лица: спокойное лицо Кости, серьезные глаза, внимательные и требовательные. Насмешливое лицо Катаюмовой, уголки рта всегда загнуты вверх, она вот-вот рассмеется. Немного сонное Валеркино лицо, глаза полуприкрыты, щеки круглые. И живые, ясные и веселые молодые глаза под седыми волосами — лицо Варвары Герасимовны.
— Понимаешь, Борис, я думал, что они забудут. Мало ли люди забывают? Ну раз напомнили — человек не несет ленту, ну два, ну три — и отстали. А они все время помнят. Особенно... ну, в общем, один человек. Как будто помнить больше не о чем. Все только немного позабудут этот человек возьмет и напомнит. И обязательно при всех.
— Да, даже не придумаю, что же делать. Слушай, Муравьев, а может, взять и сознаться?
— Никогда в жизни! И точка! — Муравьев даже забегал по комнате.
Попугай, глядя на него, тоже разволновался и крикнул:
— Привет! Ура!
Муравьев отмахнулся от него, снова сел.
