По каменным ступеням набережной Галка сошла на песок пляжа и, оступаясь, подошла к воде. Я шел следом.
У самой воды она постояла, потом носком ударила мелкую волну, приластившуюся к ее ногам.
— И ради этого вы жертвуете всем: здоровьем, жизнью, и даже любовь готовы отдать за него? — сказала Галка. — А ведь это просто много соленой воды…
Я мог бы поспорить с нею, сказать, что нельзя судить о море, глядя на него с берега, но молчал. Снова волна подбежала к Галкиным ногам, и снова Галка хотела ударить ее и, потеряв равновесие, пошатнулась. Я стоял рядом и поддержал ее.
— Поехали, Стас, — сказала она.
…Мы были у ее подъезда. Я закурил.
Орион поднялся выше, и теперь все семь звезд его испытующе, с интересом глядели на меня.
— Уже поздно, — сказал я, — пора по домам…
— Зайдешь, может? — как-то неуверенно спросила Галка. — Сварю кофе…
Я мог ответить. «Нет, поздно уже, как-нибудь после». Мог так ответить. Наверное, Игорь Волков на моем месте сказал бы именно это, но Галка уже повернулась ко мне спиной, шагнула в подъезд, я не произнес ни слова и вошел следом.
Когда мы поднялись наверх, Галка открыла дверь квартиры и прошла на кухню, бросив мне на ходу:
— Посиди в комнате, Стас, я сейчас.
Включив торшер, я положил на столик сигареты, открыл форточку, уселся в кресло и закурил. В голове тихо звенели нежные колокольца, сигаретный дым лениво поднимался и, попав в струю воздуха, идущего к форточке, устремлялся вместе с ним за окно. Я следил за дымом сквозь полуопущенные ресницы, меня переполняло то особое чувство, что приходит в ожидании праздника, и состояние это делало меня счастливым, и так хотелось, чтоб оно не исчезало и оставалось всегда.
— Вот и кофе, — сказала Галка.
Она поставила поднос на стол, затем достала из серванта глиняные стаканчики и бутылку рома.
— Пить так пить, — лихо сказала Галка. — Хватим по стаканчику, Стас?
В ее тоне явственно угадывался надрыв, некая напряженность, чувствовал, как Галка пытается переступить через нечто, и мне от чего-то стало не по себе.
«А послезавтра она поедет к Волкову, встретится с ним, и все будет хорошо», — подумал я, эта мысль, грустная мысль вряд ли успокоила меня. Вот почему я поспешно наполнил стаканы.
Ром обжег горло, я стал жевать ломтик лимона. Галка взяла из пачки сигарету, неумело раскурила ее и пристально посмотрела на меня.
Она долго молча смотрела на меня, мне стало от Галкиного взгляда зябко и тревожно. Я попытался выдержать ее взгляд молча, только, увы, не смог.
— Ты чего это, Галка?
— Ты любишь меня, Стас? — сказала она вдруг.
Я вздрогнул.
— Неподходящее время для шуток, Галка, — сказал я. — Несколько поздновато уже. Пора бы мне и восвояси…
Она продолжала пристально смотреть на меня, потом медленно поднялась, подошла ко мне и положила руки на плечи. Теперь Галка уже не смотрела в мои глаза. Ее взгляд уходил поверх головы, казалось, Галка видела нечто значительное там, за моей спиной, такими странными были ее глаза, я хотел проследить за ее взглядом, и вдруг она поцеловала меня. Потом Галка отпрянула, отступила на шаг и отвернулась.
— А ведь ты этого хотел, сам хотел, — сказала она.
Не поворачиваясь, Галка глухо, сдавленным голосом произнесла:
— Уходи. Уходи, Стас…
Осторожно притворив дверь, я вышел в коридор, спустился по лестнице и побрел по улице. Ни единой мыслишки не было в голове, я брел, не понимая, куда и зачем иду.
Ее шагов не расслышал, но понял, что это Галка, когда меня схватили за рукав.
— Куда ты? — спросила она. — Зачем ты ушел, Стас?
Я пожал плечами.
— Не сердись на меня, Стас, — сказала она.
— На тебя я не могу сердиться… И ты знаешь об этом, — сказал я.
— Ладно, Стас. Мы с тобой…
Она не договорила.
— Не говори ничего, Стас. Помолчим…
Она опять тронула меня за рукав.
— Хочешь жениться на мне? — спросила она вдруг.
— Зачем спрашиваешь об этом, — вяло ответил я, чувствуя, как толкнулось и застучало сердце.
— Хорошо, — сказала Галка, — но поклянись, что никогда не уйдешь в море.
Я обнял ее за плечи.
Галка отвела мои руки и заглянула в глаза.
— Что ж, может быть, так и должно быть, — сказала она, отвернулась и судорожно вздохнула. — Иди домой, а завтра приходи. Утром.
…Сейчас я посмотрел на сдержанного такого, невозмутимого Волкова и по странному закону цепочек представлений, которые так прихотливо и загадочно возникают в нашем сознании, вспомнил вдруг давнюю историю, мне рассказал ее Волков уже в мореходке.
Летом сорок шестого года его мать устроилась на работу в подсобное хозяйство неподалеку от Моздока, возле хутора Стряпчий. Ей казалось, что жизнь там полегче, детей прокормить будет проще. Игорь целыми днями пропадал в лесу или в степи — она тянулась от Терека на север до песчаных бурунов Калмыкии.
Однажды с ребятами они поймали большую змею. В наших местах ее называют желтопузом. Змею убили и торжественно понесли на палках в поселок. Игорь немного оторвался от ребят и шел впереди. И тогда одному из поселковых мальчишек по кличке Гундосый пришла в голову иезуитская мысль.
Волков шел, ни о чем таком не подозревая, и вдруг его шею обвило холодное тело мертвой змеи: мальчишки подкрались сзади и набросили змею Игорю на шею…
Когда Волков рассказал мне об этом и я представил, что нахожусь на его месте, меня едва не вывернуло наизнанку. Он рассказывал об этом спокойно, а меня трясло от омерзения и страха.
Почему я вспомнил об этом сейчас?
…Через полтора месяца, когда формальности, связанные с расторжением брака Волковых, были позади, мы остались с Галкой вдвоем.
Я воспринимаю нашу новую жизнь как затянувшееся свидание, у меня иногда исчезает ощущение прочности нашего с Галкой союза, и я постоянно жду, когда грянет нечто разрывающее его. С того самого вечера ищу аргументы, оправдывающие меня. Чаще всего твержу себе, что мне Галка нужнее, Волков обойдется и без Галкиного плеча, и ей, нашей Галке, такой, как я, наверное, больше подходит. Галка — сильная натура, а я доверху набит комплексами.
Кажется, учился я тогда в шестом классе, на улице Ермоленко мне повстречался наш знакомый и вручил мне конверт, попросив отнести его отцу. Я заглянул в конверт, он был незапечатан, и увидел деньги. Как выяснилось потом, знакомый возвращал долг профессору Решевскому. А я направлялся в то время на барахолку, в те ее ряды, где торговали всякой всячиной, старой утварью, порою неизвестного мне назначения и оттого казавшейся таинственной, попадались здесь и книги, а к ним у меня существовало болезненное пристрастие, хотя библиотека в нашем доме была огромной, да и в моей комнате стоял шкаф, заполненный детской литературой.
В этот раз натолкнулся я на хорошо сохранившееся издание «Мужчины и женщины», соответствующим образом проиллюстрированное. Таких откровенных картинок видеть мне еще не доводилось, и я сторговал эту книгу за сумму, составившую добрую половину тех денег, что дали мне для отдачи отцу.
Остаток решил не возвращать, понимая, что меня спросят о другой половине, и мы успешно употребили эти деньги вместе с соседскими мальчишками на мороженое, его так искусно формовала, набивая массой нехитрое устройство и выдавливая вкусный кружок, прикрытый с двух сторон вафлями, тетя Анфиса. Мы щелкали семечки, курили папиросы «Пушка» и рассматривали картинки в «Мужчине и женщине», дома держать эту книгу я поостерегся и прятал в дровяном сарае.
Там и накрыла нашу «золотую роту», любимое ее выражение, домработница тетя Надя. Книга была немедленно изъята и предъявлена матери как вещественное доказательство, а сам я подвергнут домашнему аресту.
Вечером меня отвели на беседу в кабинет отца. Как выяснилось вскоре, он узнал уже о неотданных ему деньгах и теперь спросил меня, куда я их истратил.
Запираться не имело смысла, да я и не привык с малых лет к вранью, рассказал отцу о приобретенной на барахолке книге.
— Интересуешься уже такой литературой? — спросил профессор Решевский. — На мой взгляд, рановато… Хотя сам я «Пол и характер» Отто Вейнингера прочитал в третьем классе гимназии. Правда, мало что понял, но все же… Ты знаешь, Стасик, что-нибудь о Диогене?
— Он в бочке жил, — ответил я, — грек такой был, древний.
— Верно… После того как он попросил позаботиться о его жилье афинские городские власти, а те мешкали, Диоген расположился в глиняной круглой бочке — пифосе, при храме Матери богов — Кибелы. Пифосы эти служили грекам для хранения зерна или вина. А что ты еще знаешь о Диогене?
Я пожал плечами.
— Тогда послушай… Отец его заведовал государственной меняльной лавкой, а молодому Диогену занятие казалось скучным, вот он и отправился к Дельфскому оракулу, чтобы спросить того, что делать должен Диоген, чтобы прославиться. Тот ответил: «Свершить переоценку ценностей». Диоген понял этот совет буквально. Ведь на греческом языке одно и то же слово — nomisma — означает «ходячую монету» и «общественное установление»… Диоген принялся уменьшать вес монет, был уличен и приговорен к изгнанию. Это был первый грех его молодости. Он оказался последним, Стасик. Ты понял, зачем я рассказал эту историю тебе?
