— О чем же?
— Я имею в виду, никто никогда мне ничего не объяснял. Они говорили, что я глупа, чтобы понять. И моя мать рассердилась, когда я спросила, откуда у Сигне появился ребенок. Я была страшно глупой.
— А теперь ты это знаешь?
— Нет. Но я могу догадываться. Я имею в виду, это связано с тем, есть ли желание или нет. Не так ли?
Это было выражено довольно неопределенно. Вильяр почувствовал бесконечное сострадание к этой заброшенной девушке, с которой никто не считался.
— Я бы сказал, что это связано с любовью, — ответил он осторожно. — Желание… Его, пожалуй, может иметь любой, а если им злоупотребляют, то оно только презренно. Как у Абрахамсена. Он вел себя по отношению к тебе ужасно скверно. Непростительно!
Она подумала.
— Да. Это было прекрасно, то, что ты сказал о любви. Я тоже думаю, что это так.
Следить за ее расплывчатыми мыслями было нелегко. Но Вильяру казалось, что он понимал. И что она схватывала то, что он имел в виду.
— Куда мы направляемся? — робко спросила она.
— Я хочу доказать, что могу положиться на тебя, Белинда. Сегодня вечером ты будешь на одном из наших тайных собраний.
— С «другими»? Он улыбнулся.
— Именно. С другими.
Она глубоко вздохнула с чувством благоговения.
— Тебе не нужно будет раскаиваться, что ты положился на меня, Вильяр, — сказала она с детской непосредственностью. Затем еще крепче уцепилась за лошадь, потому что сидеть ей было страшно неудобно.
7
Они ехали далеко. Белинда понятия не имела, куда. Внезапно они очутились в каком-то месте, которое можно было назвать городом.
— Это не Кристиания, — сказала она удивленно.
— Это Драммен. Вернее, Стромсе.
— Вот как, — произнесла Белинда. Она ничего не поняла. Вильяр остановил коня у одного из домов и помог ей сойти. Ее так растрясло, что она шаталась. Она чувствовала также, что ее лицо посинело от холода. И именно тогда, когда она хотела выглядеть как можно лучше.
— Сейчас мы сюда войдем, — тихо сказал он. — Ты встретишь кое-кого из моих друзей. Но ты должна все время молчать, так лучше.
— Хорошо, — кивнул она. — Но скажи мне… Ты же не сделаешь того, что многие другие?
— Чего же?
— Не эмигрируешь? В Америку? Он остановился.
— Почему ты так думаешь?
— Многие сперва становились скрытными, а затем вдруг должны были уехать, билет и все остальное было готово. Ты тоже так собираешься?
В ее голосе ему послышалось беспокойство.
— Нет, решительно нет. Должен признаться, что я думал о этом. В основном, в юности, прежде чем стал взрослым. Хотел быть подальше от призрака в Гростенсхольме. Но я осознал, что мой дом здесь. Нельзя убежать от ответственности. А я несу ответственность как за Гростенсхольм, так и за Линде-аллее. Я не могу так огорчать моих близких. Я же единственный наследник.
— Но ты не женат.
— Да, я знаю, что мне следовало бы жениться. Просто не было времени. Ну, пошли! Он привел ее в темный коридор.
— Хорошо, что ты не уедешь, — прошептала она. — Норвегия была бы пустой.
— Благодарю тебя, — улыбнулся он. Но он казался немного задетым за живое. У Белинды снова заныло сердце. Это была ее измученная совесть. Белинда опять была слишком искренней, употребляла не те слова, не рядила их в соответствующие одежды, что так ловко умели делать другие взрослые. Что он подумает о ней?
Но у него в голове было, видно, другое. Он остановился перед дверью, которую можно было различить с трудом.
— Белинда, я иду на огромный риск, взяв тебя сюда. Потому что ты не из самых хитрых. То, что является твоя достоинством — твоя честность и искренняя доверчивость, может стать провалом для меня и других. Прошу тебя, не выдавай нас другим! Храни молчание обо всем, что ты увидишь и услышишь сегодня вечером! Иначе мы рискуем попасть в тюрьму, и тогда уж мы никому не поможем.
В тюрьму? Вильяр? Благороднейший и добрейший из всех людей!
— Тогда я тоже буду с тобой в тюрьме, — живо сказала она.
Он слегка улыбнулся.
— Тогда ты — самое преданное создание, какое я встречал! Но в таком случае мы бы, пожалуй, попали в отдельные камеры, а это было бы, вероятно, не так уж заманчиво. Ты обещаешь никогда ничего не говорить?
Она торжественно пожала ему руку.
— Ты знаешь это, — произнесла она голосом, трепетавшим от конспираторского восторга.
Они вошли в прокуренное помещение с обшарпанными стульями и шаткими столами. Тут было 10-12 мужчин, сразу обернувшихся к двери.
— Ну, наконец, — сказал изящный молодой человек с темными кудрявыми волосами и небольшой бородкой. — Ты опаздываешь.
— Да, сначала я должен был вызволить девушку из беды, — возразил он с горькой улыбкой.
Когда они увидели Белинду, то сразу зашумели.
— Черт возьми, Вильяр, где ты нашел этот лакомый кусочек?
— Помолчите, это совсем не то, что вы думаете. Белинда — обиженная душа, которую я оберегаю, потому что у нее решительно нет никого другого. Этим вечером ей действительно было плохо, и ей некуда идти. Она не станет о нас болтать.
Ей пришлось пройтись по комнате и поздороваться. Она изящно делала реверансы, а они улыбались ей с дружеской симпатией. Грубовато скроенный мужчина добродушно шлепнул ее по спине, совсем не нахально, но Белинда слегка вскрикнула и отшатнулась. Вильяр предостерегающе покачал головой.
— Ее чуть не изнасиловали сегодня. Один из тех, кого мы так высоко «почитаем», — тихо объяснил он собравшимся. Грубовато скроенный мужчина попросил у нее прощения и взял ее за руку. У него почти навернулись слезы на глаза.
Они были такими добрыми! Она уселась в угол и сидела молча, пока они проводили свою встречу. Белинда слушала — с нарастающим удивлением и испугом.
Темноволосый мужчина был руководителем. Его звали Маркус. Другие присутствующие были одеты не так хорошо, как он и Вильяр. Белинда испытала нечто вроде шока, поняв, что они, вероятно, рабочие, «этот ужасный сброд», как обычно называл их ее отец. В родительском доме говорилось о страхе перед брожением масс. Был риск возникновения революции, как во Франции. Говорилось об опасности того, что страшные грубияны могут стать слишком сильными, о том, что их нужно подавлять, иначе вся страна развалится. Белинда привыкла смотреть на рабочих как на злодеев, более опасных, чем сам грех.
Отец говорил что-то раздраженно об ужасной газете, возглавляемой предателем по имени Маркус Тране. А газета называлась «Адрес Драммен» и становилась все более радикальной, что было ужасным. Во всяком случае, она проповедовала дело рабочих…
Боже! Драммен? Маркус. Маркус Тране? Помогите! Но Вильяр! Разве он мог быть тут?..
Она вслушивалась более внимательно. В то время, как ее уши становились огненно-красными, она осознала, что это было именно то, о чем она думала.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
