Необходимо отметить, что Столыпин не являлся единоличным творцом нового аграрного курса. Столыпинская аграрная реформа настолько совпадала с аграрной программой Совета объединенного дворянства, что все тогдашние политические наблюдатели, от кадетов до большевиков, подчеркивали это родство. Кадет А. С. Изгоев отмечал, что программа Столыпина – это программа «объединенных дворян»[132]. Идея мелкого крестьянского землевладения как антитеза общинному возникла и стала распространяться как в правительственных, так и в дворянских кругах еще до революции. Это была ведущая идея Витте и возглавляемого им «Совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности». Именно она послужила причиной закрытия «Совещания». Понадобился опыт революции и первых двух Дум, чтобы режим понял, что ставка на крестьянский консерватизм и общину бита.
И. Чернышев в сборнике «Крестьянин об общине» накануне 9 ноября 1906 г. опубликовал результаты опроса крестьян, проведенного Смоленской губернской земской управой в 1902 г. Из 186 крестьян, отвечавших на вопрос об общине, 68 высказались за нее, против – 118. «Общинное землевладение – тюрьма сельского хозяйства», – гласил один из ответов. «Здесь все добрые примеры улучшения землепашества невозможны», – сообщал другой. «Нигде нет такого поглощения слабого сильным, как в общине», – говорил третий[133].
Столыпин действительно первоочередной задачей своей реформы сделал разрушение общины. Предполагалось, что первый ее этап, чересполосное укрепление наделов отдельными домохозяевами, нарушит единство крестьянской общины. Крестьяне, имеющие земельные излишки своих наделов, могли образовать группу, на которую правительство рассчитывало опереться. Столыпин говорил, что таким способом он хочет «вбить клин» в общину[134]. После этого предполагалось приступить ко второму этапу – разбивке всего деревенского надела на отруба, или хутора. Последние считались идеальной формой землевладения еще и в том смысле, что крестьянам, рассредоточенным по хуторам, было очень трудно поднимать мятежи. «Совместная жизнь крестьян в деревнях облегчала работу революционерам», – писала дочь Столыпина, М. П. Бок, явно со слов своего отца[135].
Что же должно было появиться на месте разрушенной общины? Узкий слой сельских капиталистов, как полагали советские историки, или широкие массы процветающих фермеров, как считают нынешние историки? Можно сказать, что первое не предлагалось, а второе не получилось. Не получилось вследствие сохранения помещичьих латифундий. Переселение в Сибирь и продажа земель через Крестьянский банк не решали проблемы крестьянского малоземелья. Сосредоточения же земли в руках кулаков не хотело само правительство, ибо в результате этого должна была разориться масса крестьян. Не имея средств пропитания в деревне, они хлынули бы в город. Промышленность, до 1910 г. находившаяся в депрессии, не смогла бы справиться с наплывом рабочей силы в таких масштабах. Это грозило новыми социальными потрясениями.
Для доказательства того, что указ от 9 ноября 1906 г. был издан с целью укрепления немногочисленной деревенской верхушки, часто используется речь Столыпина в Думе, где он говорил о том, что правительство сделало «ставку не на убогих и пьяных, а на крепких и сильных». Эти слова обычно вырываются из контекста речи и подаются вне связи с теми обстоятельствами, при которых они были сказаны.
5 декабря 1908 г., когда была произнесена эта речь, третья Дума уже приняла законопроект в первом чтении. Лидер фракции кадетов П. Н. Милюков вспоминал: "Шло постатейное обсуждение, и возник вопрос, признавать ли укрепленные участки личной или семейной собственностью. Настроение Думы заколебалось под воздействием многочисленных известий о том, что некоторые домохозяева пропивают укрепленные наделы и пускают по миру свои семейства. Но создание семейной собственности вместо общинной не устраивало Столыпина, ибо большая семья напоминала ему общину. На месте разрушенной общины, полагал он, должен быть мелкий собственник. Видя угрозу одному из главных положений своей реформы, Столыпин решил вступить в прения.
"Проживание наделов, – доказывал он в своей речи, – это исключительное явление, удел «слабых». Нельзя создавать общий закон ради исключительно уродливого явления, нельзя убивать этим кредитоспособность крестьянина, нельзя лишать его веры в свои силы, надежд на лучшее будущее, нельзя ставить преграды обогащению сильного для того, чтобы слабые разделили с ним его нищету. Для борьбы с уродливыми явлениями надо создавать специальные законы, устанавливать опеку за расточительность, но при выработке общих законодательных мер надо «иметь в виду разумных и сильных, а не пьяных и слабых». Заканчивая эту мысль, он выразил уверенность, что «таких сильных людей в России большинство»[136].
Из всего этого отнюдь не вытекает, что «разумными и сильными» Столыпин считал лишь богатых крестьян, а «пьяными и слабыми» – всех остальных. Любители выпить есть среди всех социальных слоев, и именно этих людей клеймил в своей речи премьер. Крепкий, работящий собственник, по замыслу Столыпина, должен был формироваться на основе широких слоев зажиточного и среднего крестьянства. Он считал, что дух предприимчивости, освобожденный от стеснений со стороны общины и семьи, в короткое время способен преобразовать даже весьма жилое хозяйство середняка. Каждый должен стать «кузнецом своего счастья»[137] (слова Столыпина из той же речи), и каждый такой «кузнец» мог рассчитывать лишь на крепость своих рук и рук своих ближних, ибо сколь-нибудь значительной помощи со стороны на переустройство хозяйства на предполагалось (финансовое обеспечение реформы было одним из ее слабых мест). Ставка делалась почти исключительно на «дух предприимчивости», что показывает, что и Столыпин, при всей своей практичности, волей или неволей бывал идеалистом.
В идеале же получалось вот что: из общины выходила в основном беднота, а также городские жители, вспомнившие, что в давно покинутой деревне у них есть надел, который теперь можно продать. Огромное количество земель чересполосного укрепления шло в продажу. В 1914 г., например, было продано 60 % площади укрепленных к этому году земель[138]. Чаще всего покупали землю зажиточные крестьяне, которые, кстати говоря, сами не всегда спешили с выходом из общины. В руках одного и того же хозяина оказывались земли укрепленные и общественные. Не выходя из общины, он в то же время имел и укрепленные участки. Свидетель и участник всей этой перетряски еще мог помнить, где какие у него полосы. Но уже во втором поколении должна была начаться такая путаница, в которой не в силах был бы разобраться не один суд.
Нечто подобное имело уже место после реформы 1861 г., когда досрочно выкупленные, по реформе, наделы сильно нарушали единообразие землепользования в общине[139]. Но потом они стали постепенно подравниваться. Поскольку столыпинская реформа не разрешила аграрного вопроса и земляное утеснение продолжало возрастать, неизбежна была новая волна переделов, которая должна была смести очень многое из наследия Столыпина. И действительно, земельные переделы, в разгар реформы почти заглохшие, с 1912 г. снова пошли по восходящей.
Многие крестьяне сопротивлялись переходу на хутора и отруба не по темноте своей и невежеству, как считали власти, а исходя из здравых жизненных соображений. Крестьянское земледелие очень зависело от климата. Имея полосы в разных частях общественного надела, крестьянин обеспечивал себе ежегодный средний урожай: в засушливый год выручали полосы в низинах, в дождливый – на взгорках. Получив надел в одном отрубе, крестьянин оказывался во власти стихии. Только большой отруб, расположенный в разных рельефах, мог гарантировать ежегодный средний урожай.
Вообще, во всей этой затее с хуторами и отрубами было много надуманного. Сами по себе хутора и отруба не обеспечивали подъем крестьянской агрокультуры, и преимущества их перед чересполосной системой хозяйства, по существу, не доказаны. «Нигде в мире не наблюдалось такого практического опыта, – пишет американский историк Дж. Ейни, – который бы показал, что соединенные в одно целое поля принесли с собой агрокультурный прогресс, и некоторые современные исследователи крестьянской агрокультуры фактически отрицают подобную причинно-следственную связь»[140].
Абстрактность замысла столыпинской аграрной реформы в значительной мере объяснялась тем, что ее сочиняли люди, плохо знавшие русскую деревню. За два года пребывания в Саратове Столыпин не мог, конечно, узнать ее достаточно хорошо. Ближайшим его сподвижником в проведении реформы был А. В. Кривошеин. «Он был талантлив, энергичен, чрезвычайно импульсивен и обладал счастливой способностью улавливать, в какую сторону дует ветер», – вспоминал о нем А. А. Кофод, служивший под его началом[141]. Витте, считавший Кривошеина «величайшим карьеристом», отмечал, что в 1905 г. он был еще сторонником общины, но после крутого поворота правительственной политики резко изменил свои взгляды[142]. Главный правительственным теоретиком по землеустройству был датчанин А. А. Кофод. В Россию он приехал в возрасте 22 лет, ни слова не зная по-русски, и затем долго жил в небольшой датской колонии под Псковом.
