Молодая женщина зарыдала.
— Быть может, я сама виновата в этом… Быть может, я была с ним слишком суха, строга, груба… Я не сумела, быть может, сделать вовремя необходимую уступку его внутреннему характеру… Все это может быть… Но видит Бог, я испытала все средства, чтобы вырвать его из этого омута… Я пожертвовала для этого своим состоянием, которого нет уже половины. Но ничего не помогло… Владимир сумасшедший… Его околдовали. Когда он входит сюда, под кров своего дома, я хорошо вижу, что несчастный любит своего ребенка, не совсем равнодушен ко мне… Но как только он переступает за порог своего дома — все кончено… Колдовство вступает в свои права. Игра и… остальное… его поглощают… Тогда, я знаю, он ненавидит меня, для него я ничто иное как лишняя обуза, как угрызение совести, какой же человек любит угрызение совести.
Она снова закрыла лицо руками и зарыдала.
Федор Дмитриевич смотрел на нее, бледный, взволнованный, чувствуя свое бессилие помочь ее страшному горю, склеить эту разбитую жизнь…
Любимая им женщина, казалось, делалась ему еще дороже в припадке отчаяния, нежели была бы в довольстве и счастии.
В этом было нечто глубоко эгоистическое — он поймал себя на этом, и это удержало от появления в его сердце ненависти к виновнику несчастья любимой им женщины — графу Владимиру.
— Но что же я могу сделать? — наконец спросил он.
Она опустила руки от лица и подняла на него глаза, полные слез.
Едва заметная улыбка осветила их, подобно тому, как луч проникает сквозь мрачные грозовые тучи и его блеск отражается в каплях дождя.
— О, — воскликнула она, — я знаю, что это трудно… Я понимаю, что я поступаю с вами жестоко и что это будет такая жертва друга, после которой уже к нему более не решаются обращаться… Это все и последнее, что он может сделать… Но на вас и есть последняя моя надежда… Вы способны на такую жертву… Я слишком хорошо узнала вас… И разве я ошибаюсь? Нет, потому что вы спрашиваете меня, что вы можете сделать…
Она ему изложила свой план, из которого он ясно понял, что она не желала прямого вмешательства в их семейные дела, но вмешательства такого рода, чтобы граф не догадался об их заговоре, и чтобы доктор, как бы от себя, начал этот дружеский, предостерегающий разговор.
Конкордия Васильевна ничего не скрыла от Федора Дмитриевича, она раскрыла перед ним свое сердце, рассказав ему обо всех перенесенных ею страданиях, описала свое настоящее горе и свои роковые опасения за будущее.
Несчастный Караулов сидел и слушал, такой же бледный и подавленный, как сама графиня.
Он испытывал нечеловеческие муки ревности около этой женщины, горько жалующейся ему на нелюбовь к ней другого; но этого мало, он выслушивал просьбу самому восстановить ее счастье с другим, с недостойным человеком, который пренебрегает и отталкивает от себя сокровище, выпавшее ему на долю.
И кто же просил его?
Женщина, которую он боготворил, которую он с наслаждением унес бы куда-нибудь вдаль, спрятал бы от лживого света в неприступное убежище, из которого бы создал ей храм любви, храм вечного поклонения.
Судьба была, действительно, жестока к Федору Дмитриевичу — она требовала от него невозможных жертв.
Он встал и начал нервными шагами ходить по комнате.
Ему надо было успокоиться, собраться с мыслями, выдержать борьбу между страстью и долгом.
Долг победил.
Он подошел к молодой женщине и протянул ей руку.
Она подала ему свою, горячую, трепещущую.
— Даю вам слово, графиня, я поговорю с Владимиром и всеми силами постараюсь повлиять на него. Я даже думаю, что самое лучшее, если я буду действовать по русской пословице «куй железо, пока горячо», я заеду в клуб, вызову Владимира под каким-нибудь предлогом, и, поверьте мне, что я буду очень несчастлив, если мне не удастся сегодня же возвратить к вам его обновленным…
Сверх его ожидания молодая женщина встретила этот его проект с большой тревогой.
— О, нет, ради Бога не сегодня… Владимир тотчас же догадается, что мы сговорились с вами… Он поймет, что я жаловалась вам на него и никогда мне не простит этого…
— Разве он имеет право вас прощать или не прощать? — заметил Караулов с горькой улыбкой.
Конкордия Васильевна опустила глаза.
— Впрочем, это так всегда бывает… Сила, будь это сила физическая, или нравственная, или сила внушенного чувства, всегда выше права… Будь по-вашему… Пропущу день или два и ухвачусь за первый случай…
Он почтительно поцеловал руку молодой женщине и вышел.
XVI. В храме беспутства
Случай, за который намерен был ухватиться Федор Дмитриевич Караулов, чтобы поговорить серьезно с графом по поводу его отношений к жене, не заставил себя долго ждать.
Сам граф Владимир Петрович предупредительно доставил его своему другу.
На другой же день после тяжелой беседы доктора с графиней Конкордией, Караулов, возвратившись к обеду в гостиницу «Гранд-Отель», нашел письмо графа Белавина.
Последний писал:
«Дорогой друг. Я рассчитываю на тебя сегодня вечером, но не у нас. Дома очень скучно. Даже из стен вытекает скука. Я заеду к тебе часам к девяти, и мне хочется показать моему старому другу зрелище лучшее, нежели мое официальное существование. Твой Владимир Белавин».
Записка была слишком прозрачна, чтобы Федор Дмитриевич не понял, что граф хочет именно ввести его в тот омут, из которого он дал графине слово спасти ее мужа.
Только ввиду последнего Караулов решил принять приглашение.
Пообедав и съездив по некоторым делам, Федор Дмитриевич к девяти часам уже переоделся во все черное и стал ждать графа.
Тот не заставил себя ожидать долго.
Он явился, как всегда, одетый по последней моде, в изящно сшитом смокинге, с цветком в петлице, свежий, веселый, благоуханный.
— Что за костюм… Ты собрался, точно на похороны… — оглядел граф своего приятеля. — Мы едем веселиться… — Причем тут костюм… — заметил Федор Дмитриевич. — Это зависит от того, как мы будем веселиться… Прежде всего, куда ты повезешь меня?
— Ко мне, если хочешь знать…
— К тебе? — широко открыл глаза Караулов. — Но мне кажется в твоей записке было совсем не то.
Граф засмеялся.
— В письме написано «не у нас», я это хорошо помню.
— Ну да… Но что же это значит?
— Это значит, наивный ты человек, что у меня еще есть уголок, который называется «у меня», в отличие от моей семейной квартиры, которая носит название «у нас».
— А, теперь я понял… — пересилив свое волнение, отвечал Караулов.
— Наконец-то… Так едем, а то мы можем заставить дожидаться.
— Едем… А это далеко?
— Нет, по Фурштадтской…
Федор Дмитриевич отвечал и задавал вопросы машинально. Он хорошо понял, что граф везет его к своей содержанке, где принимает своих и ее друзей и подруг.
Предстояла, видимо, одна из тех оргий, о которых доктор имел понятие только понаслышке.
В то время, когда они выходили на подъезд гостиницы, ведя приведенный отрывочный разговор, в голове Караулова все время вертелись вопросы: должен ли он принять участие в этом гнусном времяпрепровождении своего друга? Будет ли он после этого вправе, согласно данному им обещанию графине, потребовать от Владимира отчета в его поступках относительно его жены.
Вопросы эти остались нерешенными в то время, когда рысак графа уже мчал обоих друзей по Невскому проспекту, по направлению к Литейной.
«Я воспользуюсь сегодняшним вечером для исполнения поручения графини», — решил, наконец, в своем уме Федор Дмитриевич.
Сани, в которых сидели друзья, остановились у шикарного подъезда, редкого в Петербурге, каменного двухэтажного дома-особняка.
Бравый швейцар, в какой-то фантастической ливрее, распахнул настежь большую стеклянную дверь подъезда.
Граф и Караулов очутились в большой швейцарской, из которой дверь направо вела в нижний этаж, а в глубине, прямо против входной двери, виднелась мраморная лестница, ведшая во второй и покрытая бархатной дорожкой.
Перила этой лестницы были бронзированы и горели золотым блеском, а самая швейцарская, ее стены и потолок представляли из себя художественную лепную работу, белого, как снег, цвета.
Массивная дубовая дверь, ведшая в нижний этаж, была тоже испещрена бронзовыми украшениями и снабжена затейливыми ручками — массивными бронзовыми, орлиными лапами, державшими сердоликовые шары.
Все блестело, все кричало в этой шикарной швейцарской, и самодовольный швейцар в ливрее с необычайно широкими, как жар горевшими галунами, вполне с ней гармонировал.
— Фанни Викторовна наверху? — спросил Владимир Петрович почтительно снявшего с графа и его гостя верхнее платье швейцара.
— Точно так-с, ваше сиятельство…
