И тут я вновь убедилась в том, что уже замечала раньше. Дети реагировали не только на слова, но даже на появление Эмили. Они чувствовали, что в комнату входило начальство. И на кухне один из подростков тут же опустился на колени и чем-то, напоминающим кухонный нож, принялся кромсать на разделочной доске переданные ему стебли. Он получил приказ, указание, распоряжение — так он это воспринял — и приступил к его выполнению.
Эмили напряженно смотрела на меня, видимо, вспомнив наш недавний разговор. Выглядела она настолько озабоченной, что Джун сжала ее предплечье и промурлыкала подруге что-то на ухо. Все это настолько бросалось в глаза, что я предпочла сделать вид, что ничего не заметила.
А разговор у нас был следующий. Всего лишь несколько дней назад Эмили вернулась из коммуны, как всегда, поздно, озабоченная, едва сдерживающая слезы.
— Все время приходится распоряжаться, никуда не денешься. Как я ни стараюсь без этого… Без команд. — Она походила на обиженную маленькую девочку.
— Всегда так было, ты не первая сталкиваешься с этой трудностью, — утешила ее я.
— Да, но мы хотели этого избежать. Мы с Джеральдом специально об этом думали, обсуждали, решили обойтись без начальников и подчиненных, сделать все по-новому, иначе…
— Каждого из нас жизнь учит определять свое место в той или иной структуре, Эмили. Слушаться. В семье, в обществе.
— Но почти никто из этих детей никогда нигде не учился.
А ведь Эмили задалась очень серьезным вопросом, о котором большинство взрослых не задумываются. Маленькая девочка подняла очень взрослый вопрос. Она взбунтовалась против неумолимых обстоятельств и нуждалась в поддержке.
— Это начинается с самого рождения, — сказала я. — Эмили хорошая девочка — Эмили плохая девочка. Эмили послушная — Эмили непослушная. «Ты хорошо себя сегодня вела? Ты хорошая девочка?» — Она смотрела куда-то сквозь меня, словно бы не слыша. — Будешь слушаться — и ты хорошая девочка. Не будешь — плохая. В эту ловушку мы попадаем с рождения, и никуда из нее не выбраться.
— Но мы решили, что у нас все будет иначе!
— Ну, дорогая, демократию не введешь резолюциями и размышлениями о том, какая это хорошая штука. А люди всегда только так и поступают. С одной стороны — «хорошая девочка» или «дрянная девчонка», вся структура семьи и общества, сквозное администрирование, диктат силы, диктат денег. С другой стороны — сотрясание воздуха разговорами о демократии, восхваление равенства, принятие резолюций и прочая пустопорожняя болтовня. Так всегда было и всегда будет. И нет оснований расстраиваться.
Она вскочила как ошпаренная.
— Мы устроили так, чтобы все пошло иначе. У нас все иначе!
И она удалилась в кухню, чтобы уйти от неприятной темы.
Теперь в кухне Джеральдовой коммуны у нее было то же сердитое и смущенное выражение лица.
Парень у наших ног все рубил траву не поднимая головы, ибо надсмотрщик все еще стоял над ним, мог и придраться. Этот парень унизил и разозлил Эмили еще больше.
— Но… — нервно дернула она губами, искренне стремясь найти ответ, объяснение. Однако рядом стояла Джун, понимающая лишь, что ее подруга чем-то сильно расстроена, но даже не подозревающая чем.
— Ладно, — досадливо бросила Эмили, отворачиваясь от меня, от Джун, от всей этой картины и направляясь к двери. — Где Джеральд? Он сказал, что будет здесь.
— Дак они с Морин на рынок двинули, — шмыгнув носом, сообщил второй повар, усердно шуруя в котле.
— И ничего не передал?
— Сказал, передать, что, мол, нашими бошками надо б заняться.
— Гм… Надо же… — буркнула Эмили себе под нос, но тут же, даже обрадованная переменой темы, приказала: — Скажи всем, чтобы собрались в зале.
И мы направились в огород — бывший сад. Очень, надо сказать, неплохой огород. Продуманно организованный, распланированный, ухоженный. Картофель, лук разных сортов, капуста белокочанная, репа… И ни травинки лишней, никаких сорняков. В огороде копошились дети. Увидев Эмили, ребятишки зашевелились энергичнее.
Неожиданно она воскликнула:
— Что ты делаешь? Шпинат не трогай, я же сказала, оставить его еще на неделю!
За спиной Эмили дитя лет семи состроило рожицу — совершенно обычная реакция члена любой иерархической группы на любое указание начальства, продуманное или спонтанное, верное или неверное. Но Эмили уловила гримасу, вспыхнула, голос ее смягчился.
— Разве ты сам не видишь? Ведь листики еще крохотулечные.
— Я ему покажу, — быстро вмешалась Джун.
— Да ладно, — слабо махнув рукой, увяла Эмили.
Прежде чем мы покинули огород, она еще не раз пускалась в объяснения. Так, например, заметила, что золу сыплют слишком близко к растению.
— Посмотри, посмотри, — втолковывала она крохе-негритянке, недоуменно воззрившейся на начальницу, не понимая, как кому-то могла не понравиться с таким усердием выполненная ею работа. — Нельзя сыпать на стебель, нужно вокруг, колечком, вот так… — Эмили опустилась на колени возле грядки, схватила пластиковый пакет и принялась выдавливать из него пепел. У нее и вправду получалось отлично. Негритяночка обреченно вздохнула и подняла глаза на стоявшую рядом Джун. Та обняла ее за плечи. Эмили обернулась на эту парочку, увидела защитную позу: двое объединились, защищаясь от гнева босса. Эмили покраснела.
— Извини, если обидела, я не хотела.
Пара расцепилась и вновь скрепила объятия — на этот раз на Эмили, утешая ее, успокаивая. Так они все втроем и направились через огород к дому. Я поплелась следом.
Перед задней дверью дома троица расцепилась. Эмили вошла первой, за ней негритянка. Джун отстала, поравнялась со мной. Она улыбнулась мне, похоже, впервые меня приметив. Робкая улыбка Джун казалась иллюстрацией ее биографии. В то же время взгляд девочки предупреждал меня, что никакого осуждения Эмили с моей стороны она не потерпит.
В зале — он же и столовая — на столах стояли тазы и ведра с водой, распространявшей сильный травяной аромат, лежали расчески и ветошь. У столов собрались ребятишки. Предполагалось, что старшие должны вычесывать младших. Эмили присоединилась к старшим.
Взгляд ее упал на меня. Вспомнив о моем существовании, она спросила:
— Пообедаешь с нами? — Видно было, что ей этого не хочется.
Не успела я, отказавшись, выйти, как услышала беспокойный вопрос Эмили:
— Джеральд сказал, когда вернется? Может, Морин говорила? Ведь надо же знать, как долго его не будет…
Вернувшись домой, я увидела в окно Джеральда. Рядом с ним девушка, должно быть, Морин. Вокруг дети, причем не только из его коммуны. Похоже, что он считал, что, болтаясь по окрестностям, выполняет важную функцию. Сбор информации — а кто этим не занимался? Поиск новых членов коммуны — но его и так донимают желающие. Демонстрация присутствия, выставление себя напоказ… Что-то вроде вылазки первобытного охотника, женщины которого в это время занимаются хозяйством в родной пещере. Так текли мои мысли, пока я с Хуго стояла у окна, следила за молодым человеком разбойничьего вида, красующимся среди небольшой толпы, ловящим вызывающие взгляды девушек и трусливые, украдкой — девочек, жаждущих перекинуться с ним словечком… Старые мысли, древние социальные матрицы. Никуда от них не деться. Так же, как старые модели оживают снова и снова, пренебрегая возможностями, предоставляемыми временем, пренебрегая экспериментами, возвращаются на круги своя и мысли. В голове отдавался напряженный голос Эмили: «Где Джеральд? Он сказал, что будет здесь…» Она вычесывала вшей из голов младших членов общины, а Джеральд в это время… Ну, о Джеральде никак не скажешь, что он лентяй, инертный, бездеятельный. Чем бы парень ни занимался в это время, он мог одновременно обдумывать очередной рейд с целью добыть припасы.
Потом он исчез с улицы, с ним исчезла Морин, рассосалась и толпа. Вскоре вернулась Эмили, уставшая и не пытавшаяся скрыть усталости. Она опустилась на пол рядом со зверем, а я принялась готовить ужин. Я накрыла на стол, и мы поужинали. Потом я убрала и вымыла посуду, а Эмили вернулась к прерванному на ужин отдыху. Казалось, она водила меня туда, чтобы показать, какая она занятая, как она устает и может с полным правом отдыхать в моем присутствии, позволяя себя обслуживать. Покончив с посудой, я приготовила нам по чашке чаю. Чай пили молча, в комнате, Эмили сидела рядом с Хуго, а я переводила взгляд с этой колоритной парочки на стену.
Снаружи — красочный закат, многоголосый шум улицы. Внутри — мягкий, приглушенный свет, тишина, нарушаемая утробным урчанием лижущего руку Эмили зверя да чуть слышным, едва угадываемым, почти детским плачем, изредка оживляемым всхлипыванием и презрительным фырканьем. Эмили, конечно, не хотелось, чтобы кто-то заметил, что она плачет, однако она не настолько меня принимала в расчет, чтобы, скажем, скрыться в свою комнату.
