Главной его амбицией было оставить заметный след, прожить полноценную жизнь, реализовать все свои мыслимые стремления. Он презирал людей, которые идут по жизни бесцельно, вразвалочку, ничего не добиваются и так и остаются никем. Он нередко цитировал строку из стихотворения Браунинга, которое проходил в школе, о «незажженном светильнике и неопоясанных чреслах».[33] Его светильник всегда сиял, а чресла были опоясаны как можно туже. Думаю, что по этой вздорной фон-галлеровской классификации (которую я, несмотря на все старания моей уважаемой докторши, склонен принимать не без доли скепсиса) его следовало бы назвать человеком Ощущения – настолько сильно было развито у него ощущение реального, фактического и осязаемого. Но иногда он ошибался в людях, и я очень боюсь, что он ошибся в моей матери.
Она была необыкновенно красива, но не классической красотой. Красотой, как у нее, люди восторгались в двадцатые годы, когда считалось, что у девушки должны быть мальчишеская фигура, огромные прекрасные глаза, хорошенькие надутые губки, но, самое главное, в ней должна кипеть жизнь. Мать могла бы иметь успех в кино. А может быть, и нет, потому что, несмотря на подходящую внешность, она совсем не умела играть. Думаю, отец увидел в ней то, чего на самом деле не было. Он решил, что девушка с такой поразительной внешностью не может быть просто дептфордской девушкой. Думаю, он полагал, что с «теми, у ручья» ее связывают вовсе не дочерние отношения, а скорее сказочные – как если принцессу вверяют попечению простых людей. Что достаточно будет дать ей много модной одежды, побольше уроков тенниса и бриджа, возможность танцевать сколько душе угодно и ездить за границу, и тогда принцесса в ней сама покажет себя.
Бедная мама! Я все время чувствую свою вину перед ней, потому что мне следовало больше ее любить и служить ей опорой, но я поддался отцовским чарам; как я теперь понимаю, мне передалось его разочарование, а тот, кто разочаровал его, не мог рассчитывать на мою любовь. Все его желания и амбиции я воспринимал как свои собственные; я изо всех сил старался с достоинством переносить тот факт, который по мере моего взросления становился все более очевиден: я тоже разочаровал отца.
Уже работая с доктором фон Галлер, я крайне удивился, когда однажды ночью ко мне явился во сне Феликс. В мои четыре года тот служил большим утешением, надежной опорой, но потом я забыл о нем.
Феликс был большим плюшевым медведем. Он появился в очень горькое для меня время, когда я разочаровал отца тем, что играл с куклой. Не с девчоночьей, нет, это была кукла шотландского горца, которую мне кто-то подарил – не помню кто, потому что я выкинул из головы все подробности этой истории. Для отца не имело значения, что кукла изображала солдата, – он увидел, что я завернул ее в кукольное одеяло из запасов Каролины и взял с собой в кровать. Он разбил куклу о стену и жутким голосом потребовал у Нетти ответа – уж не хочет ли она воспитать из его сына неженку, а если так, то какие у нее дальнейшие планы? Может быть, платья? Не учит ли она меня мочиться сидя, чтобы я мог пользоваться женскими туалетами в гостиницах, когда вырасту? Я рыдал, а Нетти была просто убита, хотя и не пролила ни слезинки. Меня уложили в постель, но я никак не мог успокоиться, пока в меня не влили огромное количество какао. Только мама и замолвила слово в мою защиту, но единственное, что она могла сказать, было: «Бой, не глупи!» – а этим ей только и удалось, что отвлечь его гнев на себя.
Впрочем, какого-то компромисса с ним она, видимо, достигла, потому что на следующий день принесла мне Феликса и сказала, что это очень сильный и храбрый медведь для очень сильного и храброго мальчика и нам вдвоем предстоит множество опасных приключений. Феликс был нехарактерно крупным, золотисто-коричневатой масти, а его морда выражала задумчивую решительность. Сделан он был во Франции, а потому и имя получил Феликс. Моя мать перебрала все известные ей мужские французские имена, а таковыми были Жюль и Феликс. Жюль был отвергнут – как недостаточно мужественное имя, совершенно не подходящее для такого отважного медведя. А потому его назвали Феликсом, и он стал первым из большого братства медведей, которых я каждый вечер брал с собой в кровать. Было время, когда кровать со мной делили сразу девять медведей разных размеров, и для меня места почти не оставалось.
Мой отец знал о медведях, или по крайней мере о Феликсе, но никак не возражал, и по одной-двум оброненным им репликам я знал почему. На него произвело впечатление то, что он слышал о Винни-Пухе, и он решил, что медведь – подходящая игрушка для маленького английского мальчика из семьи, принадлежащей высшему классу; он преклонялся перед всем английским и аристократическим. Поэтому мы с Феликсом вели спокойную жизнь даже после того, как я начал ходить в школу.
Преклонение моего отца перед всем английским было одной из причин, по которой он разрывался между Канадой и Англией. Полагаю, недобрые люди назвали бы это признаком колониального мышления, но мне кажется, что такую форму принимал его романтизм. Когда я рос, Канаду отмечала жуткая захолустность; недостаток дерзания и узость кругозора, ощущение культурной второсортности, затхлая, как в старушечьей комнате, атмосфера – все это действовало отцу на нервы. Никто, конечно, не мешал вам зарабатывать деньги, и отец делал это со всей прытью, на какую был способен. Однако жить жизнью, какой он хотел, было очень трудно, а во многих отношениях и невозможно. Отец знал, в чем причина этого. Причина была в премьер-министре.
Достопочтенный Уильям Лайон Маккензи Кинг[34] несомненно отличался целым рядом странностей, но впоследствии я провел исследование и пришел к выводу, что он был политическим гением высочайшего калибра. Для отца, однако, тот воплощал сразу несколько презираемых им качеств. Недоверие мистера Кинга к Англии и его желание добиться большей независимости для Канады казались моему отцу всего лишь извращенным предпочтением второсортного первостепенному. А престидижитаторские приемы мистера Кинга – когда он делал отвлекающий пасс правой рукой, в то же время незаметно готовя какой-нибудь сюрприз левой, – были не столь красивы и драматичны, как то, по убеждению отца, свойственно британской государственной машине. Но более всего отца выводило из себя расхождение между публичным образом мистера Кинга и его личными качествами.
– С трибуны он рассуждает о разуме и необходимости, а сам руководствуется худшими суевериями и вообще каким-нибудь вуду, – возмущенно говорил отец. – Ты понимаешь, этот тип никогда не назначает выборов, не посоветовавшись с гадалкой из Кингстона, которая называет ему самый благоприятный день. Ты в курсе, что он практикует автоматическое письмо? И принимает важные решения (важные для судьбы страны!) с закрытыми глазами: берет Библию и тычет наугад в какую-нибудь строчку ножом для разрезания бумаги? И что он сидит перед портретом своей матери и общается (подумай только: общается!) с ее духом и выслушивает ее советы? Неужели те налоги, которыми меня почти задушили, были введены из-за того, что призрак кинговской матушки что-то там ему наговорил? И этот человек претендует на роль лидера нации!
Он говорил со своим старым приятелем Данстаном Рамзи, и предполагалось, что я не понимаю, о чем это они, и не слушаю. Но я помню, как Рамзи ответил ему:
– Я бы на твоем месте принял это как данность, Бой. Маккензи Кинг руководит Канадой, потому что представляет собой воплощение Канады – холодный и осторожный внешне, мнительность, помноженная на безвкусие; но в тихом омуте… Кинг – дитя судьбы. Он, возможно, всегда будет принимать правильные решения, основываясь на неверных предпосылках.
Примирить таким способом отца и Маккензи Кинга было явно невозможно.
А в особенности это стало справедливо, когда около 1936 года дела в Англии пошли наперекосяк, что затронуло и моего отца.
3
Я так никогда и не понимал до конца, что за отношения связывали отца с принцем Уэльским, потому что в моих детских грезах образ принца занимал совершенно особое место, и отделить истину от фантазии не представлялось возможным. Но дети слышат гораздо больше, чем о том подозревают взрослые, и многое понимают, хоть и не всё. А потому осенью 1936 года я начал осознавать, что принцу угрожают какие-то злые люди, в общем и целом напоминающие Маккензи Кинга. Ситуация была связана с дамой, которую любил принц, а эти плохие люди – премьер-министр и архиепископ – хотели помешать влюбленным.[35] Отец много говорил – не мне, просто я оказывался в пределах слышимости – о том, что должен сделать порядочный человек, чтобы показать, кто хозяин в доме, и какие принципы должны возобладать. Перед матерью он выступал на эту тему с пылкостью, которой я не понимал, но которая, кажется, ее угнетала. Он словно ни о чем другом и думать не мог. А когда отречение состоялось, отец приказал приспустить флаг на здании «Альфы» и чувствовал себя абсолютно несчастным. Конечно, и мы все были несчастны вместе с ним, потому что мне и Каролине казалось, что в нашем доме и в мире стряслась ужасная беда и ничего уже нельзя исправить.
