стесняйся, я, право, тебя не узнаю!
– Я тоже не могу припоминать!.. – начал было барон.
– И не надо… Кстати, чтобы тебя порадовать приятной вестью, я сообщу тебе, что сегодня обедал с твоей мадам Мейер, она переспела, положим, но еще «ничего!» Я ее привел в такое состояние, что она вряд ли завтра рано очнется… Ты можешь ей сделать сцену, так как застанешь ее, что называется, «с поличным»!
Допель-Плюнель не сразу сообразил, как принять такое бесцеремонное извещение – за наглое оскорбление или за дружескую услугу…
– Ну, зачем такой разговор? – произнес он, брезгливо отмахнувшись рукой. – Какие такие шутки!..
– Ты, Сережа, – продолжал незнакомец, – тоже успокойся и насчет твоего проигрыша; он уже уплачен, и насчет браслета своей шельмы Адельки: ты ведь его попросту украл и заложил и теперь, конечно, волнуешься, ибо выкупить не можешь, а завтра может открыться… Она сегодня получила браслет гораздо более дорогой и письмо, написанное твоим почерком, где, запомни на всякий случай содержание, ты сообщаешь ей, что взял ее браслет, во-первых – на память, а во-вторых, чтобы заменить его другим, более достойным такой удивительно изящной ручки…
– Ты тоже, милый Жорж, не волнуйся, – продолжал всеведущий собеседник. – Подвинься поближе, я тебе кое-что скажу по секрету!
Он нагнулся к Мотылькову, обнял даже его за шею и начал говорить ему на ухо. Тот побледнел и чуть не свалился со стула.
– Видишь, друг мой, если я и такие мерзости успел поправить, так значит, чего-нибудь да стою! – произнес незнакомец вслух и расхохотался на всю комнату. – Вот, как я вас, друзья мои, хорошо знаю и вовсе не хочу остаться у вас в долгу… Я только вызываю на откровенность, на полную бесцеремонность отношений, так как мы свои люди, а все люди, как люди, не без греха. Я и о себе вам расскажу кое-что… презабавные вещи… а пока будем пить, только не петь, это глупая немецкая привычка… Да и вообще можно ведь очень весело проводить время без шума, не привлекая внимания посторонних, а потому и полиции… Поднимаю бокал за процветание вашего тайного клуба!..
Все чокнулись и выпили.
Все-таки разговор не клеился. Собеседники сидели с вытянутыми лицами, словно в лице своего амфитриона[57] они видели, если не самого прокурора, то, по крайней мере, судебного следователя.
Да и как же иначе? Человек, очевидно, знает их, что называется, насквозь, знает все их сокровенные дела, а они про него – ничего… Они у него в руках… он относится к ним покровительственно дружески, как свой человек, а кто его знает?.. Пустишься в сокровенности, а он – все в протокол… Конечно, можно самые невинные проступки объяснить и так, и этак… Требование порядочности может легко поставить человека в необходимость совершить что-либо, не вполне оправдываемое законом, и если начать придираться, согласовать их дела с требованиями сухой морали, то можно безукоризненного джентльмена изобразить мерзавцем и негодяем… Все ведь так условно… За кого же он их считает!? За джентльменов или за мерзавцев? Пьет ли он с ними дружески, как равный с равными, или спаивает с какой-нибудь замаскированной целью?..
При этом все трое сошлись еще на одном томительном вопросе: вот он лежит, этот самый, небрежно вышвырнутый на пол бумажник. Так можно ли занять у него и когда именно, сейчас или после?
При этом все трое покосились друг на друга, ревниво следя: кто сей, кто отважится начать в этом направлении?
А незнакомец проник и в эти их, пока еще не обнаруженные, размышления. Он лукаво подмигнул им на этот соблазнительный предмет, как бы приглашая:
– Не стесняйтесь, ребята, там много! Бери, сколько кому нужно… не церемоньтесь!..
– Я должен на днях получить очень большую сумму… – начал барон.
Жорж и Серж встрепенулись.
– Ах, да, кстати, у меня к тебе, мой неведомый друг, маленькая просьба. Так, пустяки… Дай мне рублей пятьсот, мне надо сейчас послать в одно место, а домой ехать что-то не хочется! – пошел напрямик Мотыльков.
А Костыльков не вытерпел и пошел еще прямее. Он просто нагнулся к бумажнику и цепкими пальцами потянул оттуда несколько листов.
– До завтра, честное слово, до завтра. Мы, надеюсь, соберемся сюда завтра, как всегда, к половине первого?
Порядочность их и тут сказалась: все трое вынули свои визитные карточки и передали их великодушному незнакомцу.
Тот даже не взглянул.
– Видите ли, господа, со мной карточек нет. Имени у меня теперь тоже нет, – спокойно заговорил амфитрион. – Я вам просто расскажу кое-что про свою жизнь, и думаю, что это вас займет и несколько рассеет ваше, как я замечаю, тревожное состояние духа. Вы позволите?
– Просим! – проговорил барон.
– Итак – я начинаю! Значение жизни я понял довольно рано. Уже четырнадцати лет я постиг, что все науки, которыми нас пичкали в школе, во-первых, забываются сейчас же после экзамена, а во-вторых, составляют лишний балласт на жизненном пути. В эти же счастливые годы моего отрочества мадмуазель Клеманс, гувернантка моей сестры, была очень изумлена моими познаниями на ином, более приятном поле деятельности, и с удовольствием дополнила в этом отношении мое образование… Как вполне порядочный молодой человек, я, как мог, ценил ее заботы, даря ей разные мелочи, а так как эти пустяки надо было приобретать за деньги, то дебют мой в этом отношении чуть не скомпрометировал мое положение в семействе… Чуть-чуть – это еще ничего не значит… Это случилось, помнишь, Серж? Совсем как с тобой, когда ты стащил серьги у своей мамаши, за что с позором выгнали из дома прехорошенькую горничную Полю… Затем, спустя несколько времени, перед самым моим выпуском из училища на меня обратила внимание одна, довольно еще сохранившаяся особа, и я убедил ее, что молодому, приличному во всех отношениях человеку, у которого в голове целый завод разных блестящих планов и комбинаций, совсем некстати тянуть служебную лямку, а надо сохранить свою полную независимость и свободу. Она поняла, что для этого нужны деньги – и поняла прекрасно. Я стал одеваться у лучшего портного, посещать лучшие рестораны, приобрел себе блестящие знакомства, расширил, так сказать, круг своих операций, и если бы моя вдова не надоедала мне своей невыносимой ревностью, то я бы, конечно, ее не бросил, хотя у меня теперь было уже три вдовы, три дойные коровы, не подозревавшие вовсе своего соперничества… Еще недавно, господа, ведь вы все это проделывали, да и теперь не прочь – и вам, конечно, понятно, что в моем поведении не было ничего противного условиям полной порядочности. Клеманс, милая просветительница моя
