Так и оказалось — коней поить. Его как новика кажен раз не в черед посылают. Васька подумал еще: „Не оседлать ли коня?“ Но лень было, решил сесть охлюпкой, что и погубило его, ибо в седле, при стременах, он еще, возможно, и сумел бы уйти от погони…
Татары появились нежданно и как-то сразу со всех сторон. Это уж потом вызнал ось, что татары были из Мамаевой Орды и подвели их скрытно, тайными лесными тропами, князья мордовские, а уже тут, все обузнавши и выведав, разделили они свою ратную силу на пять полков и ударили со сторон, круша русский, не ждавший никоторого худа, стан. Потом вызналось! А пока — не вздевших броней, спешенных, растерянных русичей рубили и ловили арканами, с гиканьем шугали коней, не давац всадникам всесть в седла. Эх и погибло на тех поляцах русских разудалых голов! Эх и набрали полону татарские бахатуры, отомщая и за уничтоженного Сарайку, и за булгарский погром!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Василий не вдруг и понял, что сотворилось и кто эти скачущие облавною цепью всадники. Первыми почуяли беду, сбившись в плотный табун и тонко взоржав, кони. А Васька смотрел завороженно, слышал и не понимал — почто?! — восстающий крик, какое-то мельтешение у дальних шатров, и лишь когда прямо на него вынесло распоясанного, в крови, с разрубленною до зубов щекою боярина, в одной рудо-желтой сияющей шелковой рубахе, а кровь так и хлестала брызгами из перерубленного лица, лишь когда узрел страшный оскал обнаженных, в кровавом месиве зубов и потерянный, безумный взгляд над ними, лишь тогда понял и закричал, взвыл в голос, цепенея от ужаса (ни копья, ни сабли с собою не было!), и рванул, и поскакал, и, опоминаясь, начал было заворачивать коней к своим, но уже все и вся бежало по полю, падали под натиском мечущейся конницы шатры, с ревом моталось и неслось безоружное человечье стадо, и со всех сторон, куда ни поверни, скакали татары, зловеще свистели стрелы, слышалось горловое татарское „А-а-а-а-а!“. И гомон, и звяк, и крики, вопли, проклятия гибнущих ни за что людей…
Он еще скакал по полю, петляя, словно заяц, растерявши коней, отчаянно цепляясь за гриву скакуна, плакал и кричал, понимая, что конец, что не уйти, что он вот-вот упадет с коня, и тогда, тогда… Какой-то татарин уже приметил безоружного русича и устремил за ним, собирая аркан в руку. И всего бы хватило Ваське доскакать до кустов и пасть там в чащобу иван-чая да змеем уползти в овраг, но дернулся конь, споткнулся, выровнялся уже, но Васька, не находя опоры ноге в отсутствующем стремени, начал сползать с покатой спины лошади и, не доскакав всего нескольких сажен, грянул с коня, аж в глазах замглило… Тут его и настиг и, оглушенного, повязал арканом татарин, после чего, чая иной добычи, тотчас и грубо погнал вперед перед собой, пару раз для восчувствия перекрестя плетью.
У дальних шатров еще рубились князь Семен Михалыч с горстью дружины, пытаясь спасти бегущую рать, крутился в толпе оступившей его татарвы, рубил направо и налево, пока, трижды проколотый копьем и разрубленный саблею, не грянул трупьем на землю…
Все бежало. Перемешанный вал конных и пеших вынесло к берегу Пьяны. И что тут сотворилось с ополоумевшими, а то и попросту пьяными людьми! Воистину: „за Пьяною пьяни“, как с горечью язвил летописец. Кучею вваливаясь в воду, топили друг друга в тесноте, ревели, задыхались, лезли, озверев, по головам. Дядька княжича Ивана, обороняя господина, насмерть схватился с каким-то дюжим, вполпьяна, мужиком, и тот смял старика прямо под копыта лошади. Княжич, отчаянно оглянув и бледнея ликом, рванул на выручку, но тут же был оттиснут и сбит валом бегущих и тонущих людей, и голос его, одинокий голос тонущего мальчика, погиб в реве сотен глоток ополоумевших, потерявших облик человеческий людей. Река, подтопленная горою шевелящихся полутрупов, замутнела и вышла из берегов. Иные, вытараща глаза, лезли по головам тонущих. А сверху в это безумное месиво сыпали и сыпали смертным дождем татарские сулицы и стрелы.
Так, даром, дуром, без боя, почитай, были потеряны суздальская и нижегородская рати, погибли ярославцы и юрьевцы, и многих, многих бежавших добивали потом по лесам мордовские вой!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Васька опомнился, когда его с толпою раздетых, обезоруженных ратников загнали, словно скот, в жердевый загон, не давши ни пить, ни есть, и вокруг начали ездить, скаля зубы и взмахивая плетями, татарские сторожи. Тут только осознал, что это плен, и впереди трудная дорога в степь, и опять на невольничий рынок, и родина, настигшая его, найденная, вновь отдалила, ушла, истаяла, и — увидит ли он ее еще когда-то? И тогда вот склонился он почти до земли и заплакал, вздрагивая, бугрясь предплечьями связанных рук, мотая раскосмаченной головою и дергая пересохшим, воспаленным ртом. Заплакал, желая лишь одного в этот позорный миг — умереть! Но и смерти не было ему дано безжалостным роком…
Русичи — кто проклинал, кто кидался к огороже, получая увесистый удар плетью, кто тупо сидел, глядя перед собою в землю, — ставшие чужими друг другу в этот миг позора, они не искали своих, не думали еще ни о побеге, ни о плене, они лишь опоминались еще, лишь понимать начинали, что из недавних празднующих победителей стали скотом, полоном, последнею рванью на земле…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Татарские мурзы меж тем, оставя сторожу вокруг полона и награбленного добра (видно, кто-то умный вел их на Русь, не Бегич ли?), устремили изгоном к Нижнему Новгороду. Побоище за Пьяной произошло второго августа, в полдень, а пятого татары уже были под городом. Престарелый князь Дмитрий Константиныч узнал о беде, уже когда ничего нельзя было содеять, ни собрать новой рати, ни даже защитить город. Оставалось — бежать.
Старый князь, тесть великого князя московского, еще вчера гордый и величественный в достоинстве своем, был сломлен. Он сидел на лавке в опустошаемом тереме своем, из которого прислуга стремглав выносила к вымолам казну и рухлядь, сидел и плакал.
Погибло множество бояр, еще вчера могучих и грозных подручников, погиб сын, как теперь яснело, любимый. Ни Семен, ни Василий Кирдяпа не лежали так к сердцу старого князя, как этот, младший. Погибло все, обрушилась гордая слава победителя татар, к которой призывал епископ Дионисий. И где он сам, грозный владыка Нижегородской земли? Поди, тоже торочит коней или снаряжает лодьи, дабы кинуться в бег, ибо и ему татары не простят прошлой пакости, ни призывов с амвона, ни убиения Сарайки с дружиною… Погибло все, и то, что суетятся слуги и кмети, холопы, таскают укладки, тяжелые скрыни и кули, — все это уже ни к чему…
Так, плачущего, его подняли и повели, почти потащили под руки к вымолам. Князь не противился. Длинные сухие ноги его заплетались, едва шли. Он почти не узнал потишевшую, захлопотанную супружницу свою, только руки ее, заботливо отершие платом слезы с княжого лица… И тогда, и тут только увидел он, уже со струга, от воды, все разом: и город, краше коего не было на земле, высящий на кручах волжского берега, — город, обреченный огню и разору! — и мятущуюся по берегу, воющую толпу, и то, как дюжие молодцы баграми и шестами отпихивают от бортов перегруженных паузков отчаянный, цепляющийся за борта, тонущий народ.
— Нельзя! Потонем вси! Мать!..
Город бежал, все, что могло плыть, было переполнено и стремилось, выбрасывая весла, туда, вверх по Волге, к спасительному Городцу…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Феофан Грек узнал о погроме и бегстве поздно, когда уже содеять не можно было ничего: ни добраться до монастыря, к Дионисию, ни нанять коней. Сложив в сумы самое ценное — краски, кисти, краскотерку свою, старинную и любимую, несколько книг да слитков новогородского серебра, он устремил к берегу и тут бы и погиб, пропал ли в ополоумевшей толпе черни, но, к великому счастью и для него, и для русского художества, признал изографа торговый гость-новогородец и над головами толпы начал кричать, подзывая. Скоро двое дюжих молодших пробились к изографу, подхватили тяжелые сумы и повлекли его сквозь рев и гам, сквозь протянутые женочьи руки, что молили, цепляя за одежду, доволокли до пристани и уже по последней, вздрагивающей под ногами доске, отбиваясь от осатаневших горожан, взволокли на палубу, где и сунули мастера куда-то меж кулей и бочек, горою наваленных в перегруженную лодью, так что, когда отваливали от вымола, кренящаяся посудина едва не зачерпнула смертную чашу волжской влаги, ибо волны шли мало не вровень с бортами, и гребцы опасливо и дружно налегали на весла, о едином моля: как бы не качнуть судна невзначай!
Феофан глядел на отдаляющий, воющий берег, и слезы подступали к глазам. От сердца отрывался кусок жизни, кусок судьбы, уходили брошенные друзья и знакомцы. И вновь, как когда-то, подступало к нему, что здесь, на Руси, все было крупнее, чем там, в умирающем Константинополе, и гроза, и ужас тоже были страшнее и больше и требовали большего напряжения сил. И он знал теперь, как и чем это выразить, и, плача, прощаясь с обреченным городом, ведал вторым, глубинным смыслом художника, как и что напишет он, когда вновь встанут перед ним внутренние стены храмов этой земли, упрямо встающей вновь и вновь из пепла пожаров и гибели поражений, упрямо возникающей заново и тянущейся вширь и ввысь, в небеса, к своему, непохожему на иных, русскому Богу.
