Они вошли в дом. Ермолов занимал три небольшие комнаты. В передней комнате было уже несколько человек. Потолки были низкие, мебель сборная. У стены стоял огромный турецкий диван. Высокий немолодой офицер, с острым лисьим лицом и чахоточными взлизами черных волос на висках, разговаривал с равнодушным артиллерийским капитаном в чрезмерно длинном форменном сюртуке.
Александр познакомил их. Высокий был Воейков, капитан - Лист.
Из второй комнаты вышел молодой человек, очень стройный, гладко причесанный и приятный. Он сразу подлетел к Грибоедову и почтительно раскланялся.
- Александр Сергеевич, о вас уже Алексей Петрович изволил справляться. Алексей Петрович без вас скучает.
- Николай Николаевич Похвиснев, - представил Вильгельму молодого человека Александр.
Похвиснев жал руку Кюхле с усердием.
- А что, Алексей Петрович нас может теперь принять? - спросил Александр.
- Вам всегда можно, Александр Сергеевич, - обязательно ответил Похвиснев, - дозвольте только справиться.
И он опять скрылся во внутренние комнаты.
- Кто это? - спросил вполголоса Вильгельм.
- Чиновник приближенный, - поморщился Александр, - пикуло-человекуло.
Через минуту Похвиснев попросил их к Ермолову.
Ермолов сидел за столом. На столе лежали ведомости, исчерченная карта, приходо-расходная книга, а сбоку какой-то эскиз.
На стенах висели карты; бесконечное количество серых штрихов, сгущавшихся в темные круги; горы были пересечены голубыми и красными линиями.
Ермолов не был похож в эту минуту на тот портрет, который писал с него Доу. Мохнатые брови были приподняты, широкое лицо обмякло, а слоновьи глазки как будто чего-то выжидали и на всякий случай смеялись. Он сидел в тонком архалуке, распахнутом на голой груди; по груди вился у него курчавый седеющий волос. Он был похож немного на Крылова.
Завидя друзей, он встал и сразу оказался огромным. Он пожал добродушно руку Грибоедову, а Вильгельма обнял.
- Добро пожаловать, - сказал он глуховатым, но приятным голосом, прошу покорно садиться.
- Как доехали, братец? - спросил он Вильгельма. - Здоровье как? - и с явным удовольствием посмотрел на него. - В Дариеле не испугались? Место ужасной наружности. Вот не угодно ли, рылся в старых бумагах и croquis 1 давний нашел - вот мое мастерство.
1 Эскиз (франц.). 130
Рисунок Ермолова был верен, теней на нем почти не было, горы рисованы одними линиями.
- А я и не знал, что вы художник, Алексей Петрович, - сказал, улыбаясь, Грибоедов.
- Да вот поди ж ты, я и сам сначала не знал. - Он засмеялся. - Есть неожиданности в каждом человеке. Вот вы, поди, думаете, Вильгельм Карлович, что Жуковский поэт. И я это, положим, думаю, но уж, верно, не знаете, что Жуковский и бюллетени превосходно писал.
Вильгельм открыл рот:
- Какие бюллетени?
- Скобелевские, в двенадцатом году. Превосходные бюллетени. Писал, да по скромности скрывал. А тот и воспользовался незаслуженной славой. Ну-с, так как же насчет Греции? - лукаво спросил он Вильгельма, по-видимому поддразнивая и продолжая давнишний разговор.
- Это мы все у вас, Алексей Петрович, должны бы спрашивать.
- Не угодно ли, - сказал шутливо Ермолов Грибоедову, - друг ваш меня соблазнить до Владикавказа пытался. Перебросьте, говорит, войска в Грецию, Алексей Петрович, - вся Россия с вами. Ну, отвечаю, братец, тогда меня самого перебросят. - А ведь почти что и соблазнил, пожалуй, - засмеялся он вдруг открыто. - Еле отбоярился: что вы, говорю, братец, у меня на Кавказе хлопот много, где мне. Ведь вот с поэтами как.
Все трое смеялись. С Ермоловым было легко и свободно. Вильгельм смотрел на него влюбленными глазами.
- Но в чем меня Вильгельм Карлович до конца убедил, - сказал с хитрецой Ермолов, - так это в русской народности. Да, в русской народности, в простонародности даже, - и для поэзии, видимо, клады кроются. Эта мысль презанятная, и помнится, что и вы, Александр Сергеевич, что-то в этом духе говорили.
Грибоедов улыбнулся:
- Вильгельм Карлович, видимо, вас, Алексей Петрович, не только греком, но и поэтом по пути сделал, - сказал он.
-Нет, я стихотворений не пишу, где мне. Суворов и то какие дрянные стишки писал. Реляции могу. Ну, а как ваша рука, Александр Сергеевич? сказал он, меняя разговор.
- Да все болит, лекарь хочет второй раз ломать.
- И ломайте, господь с вами. В Персию мы вас не отпустим, разве сами захотите. Я Нессельроду уже письмо написал. Будьте у нас здесь секретарем по иностранной части, и баста, и школу восточную заведете. - А что, персиян все изучаете? - опять заулыбался он. - Поди, изъясняетесь уже лучше шейхов? Давний у нас спор, - обратился он к Кюхельбекеру. - Не люблю Персию, и обычаев их не люблю, и слог ненавижу. А Александр Сергеевич защищает. Ведь у персиян требуется, чтобы все решительно, все до конца дописано было. Мы, европейцы, поставим несколько у места точек а la ligne, в строку, - и как будто есть уже какой-то сокровенный смысл, а у них письмо простое десять страниц займет.
Вильгельм насторожился.
- Как вы хорошо это сказали, Алексей Петрович. Ведь так Пушкин пишет: точки а la ligne.
Ермолов почти грациозно наклонил шалаш своих полуседых волос.
- Однажды я Садр-Азаму такое письмо написал, - грудь Ермолова заколыхалась от смеха. - "Со дня разлуки, - пишу ему, - солнце печально освещает природу, увяли розы и припахивают полынью, померк свет в глазах моих, и глаза мои желают переселиться в затылок". А терпеть друг друга не могли.
Друзья улыбнулись.
- А знаете их арабески, живопись? - спросил он и опять заколыхался. Нарисуют, что у человека из зада дуб растет, он с него зубами желуди хватает. Глупо как, господи!
Вильгельм засмеялся и сказал:
- Ну, нет, Алексей Петрович, я с вами тоже не соглашусь. У Рюккерта персидские поэты прекрасны.
- Так то Рюккерт. Одно дело Восток неприкрашенный, с грязью и вонью, а другое дело, что мы из него делаем и как его понимаем. Европейцы и в поэзии и в политике Азию на свой лад перелаживают.
Вошел Похвиснев с делами.
Вильгельм и Александр стали откланиваться.
- Ну, на сегодня, к сожалению моему, не задерживаю. Дела, - сказал уже серьезно и вежливо Ермолов, - но милости прошу в любое время. Службою, надеюсь, у нас переобременены не будете. А стихи о кавказской природе, верно, скоро услышим.
Он взглянул в окно. На дворе стоял визг: двое аманатов передрались.
Вильгельм решился.
- Алексей Петрович, - сказал он тихо, - а где родители этих детей?
Ермолов живо обернулся и посмотрел на Кюхельбекера:
- Вы насчет аманатов? Друг мой, это дело не столько военное, сколько экономическое. Аманаты взрослые стоили прежде ужасно дорого; иной получал три рубля серебром в день. Я и начал брать ребятишек. Они у меня играют в бабки, а родители приезжают наведываться. Я их пряниками кормлю, и те, право, предовольны, и еще просеки мне заодно расчищают.
Он лукаво улыбнулся Вильгельму. Тот в ответ тоже улыбнулся ему смущенной улыбкой. Когда дверь за друзьями закрылась, Ермолов, перестав улыбаться, сел за стол. Перед ним стоял Похвиснев и выжидательно смотрел ему в глаза.
- Странный человек, - задумчиво сказал Ермолов, - Вильгельм Карлович Кюхельбекер - славянофил. Тогда уже не Кюхельбекером надо бы ему называться, а Хлебопекарем. - Он ухмыльнулся. - Василий Карпович Хлебопекарь. Так складнее, а не то противоречие получается.
Похвиснев почтительно смеялся у стола.
- Хлебопекарь, - повторил он тонким голосом, в восторге.
- Тут для вас пакет от князя прибыл, - сказал он осторожно, - от князя Волконского. Совершенно секретное.
Ермолов взял пакет.
- Можешь идти, мой друг, - сказал он Похвисневу рассеянно и насупил брови.
Начальник Главного штаба писал длинные реляции о транзитной торговле и учреждении нефтяных промыслов в Баку, а также о ходе мероприятий по усмирению Абхазской области, почтительнейше ставя в известность его высокопревосходительство о дальнейших видах правительства.
- Да, тебе там виднее, - проворчал грубо Ермолов и еле дочитал до конца.
В конце начальник штаба осведомлялся о молодом человеке, Вильгельме Карловиче Кюхельбекере, не сочтет ли возможным его высокопревосходительство употребить сего гражданского чиновника в делах, наиболее с риском сопряженных, ибо горячность сего молодого человека всем достаточно известна.
Ермолов встал из-за стола. Он знал, что это значило, и вспомнил разговор с Нессельроде. Он походил по комнате, раздумывая, потом подошел к столу. Так, задумавшись, постоял он с минуту. Брови его сдвинулись, нижняя челюсть выдалась вперед.
- Накося, выкуси, - сказал он вдруг и сделал кому-то гримасу. Лицо его прояснилось. - Так я тебе его под пулю и подведу. Наказателем никогда не был.
И сел писать ответ.
"Совершенно секретно.
Ваше высокопревосходительство,
любезный князь,
писал Ермолов крупным, но изящным почерком, - секретное отношение ваше за № 567 получил, на каковое спешу уведомить вас, что касательно замирения Абхазской области выработан мною особый план, коего за недостатком места, а также совершенно особой секретности излагать не полагаю возможным...
