У него всегда вид был самый невинный. Мы хранили его игрушки — его пинг-понговые мячики, его мышонка, его паука из меха и с колокольчиком, предмет его особой привязанности, — в фарфоровой кружке на столике у стены. Кружка для сидра, с двумя ручками, очень старинная. И не приклеенная пластырем, так как мне и в голову не пришло, что ей может грозить хоть какая-то опасность на этом уединенном столике у стены. И у него опять-таки был невиннейший вид ангела кисти Боттичелли, когда, выуживая паука, он умудрился сбросить ее с треском в совок с углем.
Соломон за все долгие годы так и не сумел этого сделать! Я застонала и бросилась подбирать осколки. За все эти долгие годы такого Соломону тоже не удавалось, заметил Чарльз, когда, к моему изумлению, я извлекла кружку из совка, целую и невредимую. Уж Соломон бы обязательно отбил ручки. А Сили сидел, щурясь с края столика, само воплощение наивного недоумения. Наверное, это Шеба сделала, сказал он.
И столь же невинно он выглядел, когда мы обнаружили его в надежно запертом сарае, где он очутился непонятно каким образом. Вернее, так мы подумали бы, если бы, стоя во дворе, я случайно не заметила, как он целеустремленно скрылся позади сарая. Не сомневаясь, что затем он обогнет второй угол и убежит на склон, я ловко бросилась за ним и успела заметить, как он исчез в дыре под задней стенкой сарая. Дыре, о существовании которой за грудами пустых бутылок, корзин и всяких необходимых Чарльзу мелочей мы даже не подозревали.
Зато про нее знал Сили. И когда в следующую минуту вопли Попавшего В Ловушку Сиама, В Самом Бедственном Положении, Пошлите за Ветеринаром и Заодно Вызовите Полицию — когда этот знакомый нам со времен Соломона вопль огласил двор и Чарльз выскочил из дома с паническим видом, мы, безусловно, были бы озадачены, отпирая висячий замок, чтобы добраться до страдальца, не будь я свидетельницей того, как он забрался в сарай, так сказать, с черного хода.
Когда Чарльз открыл дверь, Сили восседал на куче стружек, выглядя совсем уж ангелочком.
— Как ты сюда попал? — воскликнул Чарльз, еще не посвященный во всю подноготную.
Но он не знал. Кто-то Затолкал его внутрь. Наверное, Шеба, душевно заверил его Сили.
Так продолжалось всю зиму. Он весело играл в игру Заперт в Сарае Злокозненной Шебой, исследовал тайны ближних окрестностей и с каждым днем все неразрывнее вплетал свою жизнь в наши.
Втайне я с ужасом думала о приближении Рождества. Тетушка Этель, тетя Луиза и родные Чарльза у нас в гостях… все, как бывало всегда, но только с нами не будет темномордого кота. В Сочельник я много думала о Соломоне. Однако все прошло лучше, чем я ожидала. На заиндевелой лужайке Аннабель хрустела своими сухарями и морковью. Шеба сидела с нами на своем томатного цвета стуле, поджав под себя лапы, — эдакая маленькая наседка на гнезде! Она даже безмятежно поквохтывала, когда с ней заговаривали. А иногда мой взгляд скользил по ярко освещенной, полной веселых голосов комнате туда, где прежде из-под стола за нами наблюдал кот с большими, как у летучей мыши, ушами… туда, где кот с тревожным выражением на морде выглядывал из-под кресла… туда, где кот, решив, что гостей Можно Не Опасаться, когда-то восседал на каминном коврике председателем рождественского праздника… А теперь и там, и там, и там резвился толстенький белый котенок. Прятался под столом. Выглядывал из-за кресла. А потом, решив, что все хорошо, вышел ловить свой хвост перед огнем. Колесо совершило полный оборот. Теперь светильник нес Сили.
И не только нес, но и спалил свои усы. Ванная в коттедже расположена на первом этаже и встроена в склон холма. В сырую погоду там становится промозгло, и поэтому мы ставим позади ванны горящую керосиновую лампу. Старомодную настольную лампу Аладдина, которая только-только помещается в узком пространстве у стены. С привернутым для безопасности фитилем света она дает мало, но достаточно тепла, чтобы нагревать стену. И пахнет от нее не керосином и веет старинной сельской теплотой. А ее тусклое свечение создает таинственный золотистый полумрак. Так, во всяком случае, как будто думал Сили: когда в такие вечера он просился, чтобы его выпустили из гостиной, то не восседал тревожно на тазике с углем, как было вначале, а тихонько устраивался на мозаичном полу, окружающем ванну.
Размышляю, ответил он, когда мы спросили, что он тут делает. Чарльз сказал, что, наверное, безопасно оставлять его возле горящей лампы. Ну, конечно, сказала я. Соломон и Шеба никогда близко к ней не подходили. А потому, бесспорно, виновата только я, что однажды Сили вернулся из ванной без усов. Туда его манила лампа, а не возможность предаваться медитации. И вот наконец, не в силах совладать с любопытством, он собрался с духом, заглянул в нее сверху и — пшш! — молниеносно лишился усов.
Совсем как Соломон, сказала Шеба, увидев его.
И была совершенно права, но только Соломон не спалил свои усы над лампой — их из любви к нему нежно отгрызла его мать.
— С каждым днем становится все больше на него похожим, — сказал Чарльз опасливо.
Да, становился, и при этом рос да рос. Когда мы только его взяли, он мог прятаться под креслами, кружить под кроватью на манер заводной мыши, проскакивать стрелой между прутьями калитки, направляясь на склон холма. А теперь он мог только засовывать лапу под кресло, выуживая из-под него своего паука; постоянно застревал под кроватью и принимался вопить, а сквозь прутья калитки протискивался еле-еле.
А когда однажды я, заметив, что он пролезает в калитку, кинулась перехватить его, выяснилось, к большой моей тревоге, что втащить его назад я не могу. Продвигаться он мог только вперед по шерсти и безнадежно застревал при попытке продвинуть его в обратном направлении.
Однако позволить ему выскользнуть на дорогу означало победоносный прыжок вперед и долгую игру в прятки по всему лесу. А потому мы открыли калитку с Сили между прутьями — я держала его на весу, Чарльз проскочил наружу и вытащил его, а старик Адамс, по обыкновению проходя мимо, сказал:
— Пожрет еще раз-другой, и придется тебе прутья пилить, чтоб его вытащить.
Совершенно справедливое замечание. Сили, правда, рос и обещал стать крупным, очень крупным котом. Уже когда они лежали рядом, его было трудно отличить от Шебы. Но солидным весом Сили был обязан своему аппетиту.
Чарльз сказал, что, по его мнению, ест он даже больше, чем ел Соломон.
— Не может быть, — ответила я, вспоминая Соломона в пору его расцвета. — Просто котенком Соломон был так давно, что ты забыл его вместимость.
— Я знаю только, — с глубоким убеждением заявил Чарльз, — что Соломон не ел свою пищу до того, как получал ее.
