И там, в самом конце, моя последняя, неоконченная работа.
Я облокачиваюсь и перевожу дух.
Вокруг скульптуры — таблички «Опасно для жизни». Ха! — какое отношение темная материя имеет к жизни? Хотя не вызывает вопроса тот факт, что она воистину опасна.
Темная материя. Тут она предстает в своей самой концентрированной форме. Здесь она гораздо более невидима, чем ее менее чистые образцы.
Это — псевдостылое эхо тепловой смерти Вселенной. Темная тень кванто-механического небытия из До Того. Великий Вопль Конца, отразившийся от плоского края Всебытия…
Это забвение. Коснуться его — значит стать им.
Я в нерешимости, прерываемой новым приступом кашля. Когда он отступает, я принимаюсь снимать защитный костюм.
Я обрел Бога на Севапуре — городской свалке города Джайпура.
Как немыслимо мне повезло оказаться там! Видно, суждено мне было закончить поиски мои среди мусора и грязи.
Как я мог даже подумать, что, пройдя пустыню Тар, я чудом найду в Джайпуре какого-нибудь дальнего родственника? Как я мог подумать, что там меня ждет теплый прием, еда, баня, выгодное предложение работы…
Боже упаси!
Ведь тогда бы я не попал на Севапуру. И не встретил бы его. Моего Учителя, слепого провидца.
Подобно многим, эта свалка уже не вмещала привозимого мусора. Она выросла в приличной высоты гору (гора двадцать первого столетия, продукт жизнедеятельности Эры Человека. Сердитая гора: жаркая, влажная, перехватывающая дух, блистающая в своей вони, удушающая низменными газами. С вершины ее открывались ослепительные галлюцинации, разверзающие пропасть небытия, где порхают и шалят зловонные феи туберкулеза…).
А у нас в Индии нет горы без отшельника.
Здешнего звали Удайямурти Найянтара Чхетри.
Лысый как редиска, маленький, смуглый и тощий, как и пристало мудрецу. А уши! — до того огромные, что куда ни повернет голову, а уши все равно видно (когда он говорил, я не верил своим ушам, а когда он молчал, я не мог поверить его собственным).
Наша первая встреча прошла под дурным знаком (я споткнулся об груду лохмотьев; они пошевелились и оказались человеком), но вскоре наша дружба была не хуже любой другой.
Он научил меня искусству выживания в мусорных горах.
Мы искали обрывки провода, зачищали их от изоляции — а внутри была ценная медь. Выковыривали и продавали использованные картриджи для принтеров. Защищались от призраков тех, кто сгорел заживо в пламени газов от гниющего мусора.
Мы сминали консервные банки под колесами проезжавших грузовиков. Мы добавляли воды в макулатуру, чтобы она весила больше на весах приемщика…
Но важнее всего этого, главнее всего этого были наши с ним разговоры.
По ночам, ослепнув вторично под влиянием тарры — местной самогонки — он начинал распространяться на возвышенные темы.
И сейчас последует самый важный момент во всех моих воспоминаниях.
Фигура моего учителя была расположена самым выгодным для него образом — то есть так, что его почти не было видно.
Его силуэт освещали дальние огни небоскребов Нью-Сити, чьи ветроулавливающие панели посверкивали в струях ночного ветерка.
Так начал он свою речь:
— Иногда приходят к нашей горе господа и дамы, называемые соцработниками. Они преисполнены всяческих достоинств: раздают нам пищу, и одеяла, и лекарства. И иногда они заговаривают с нами о своей вере. Ахха! Как это все интересно! Однажды одна из дам заговорила со мной о Боге, в которого верила. Она сказала, что ее слова напитают меня лучше, чем пища, которую она мне дала. С этим я согласился, потому что еда оставляла желать много лучшего.
Глоток тарры, в жужжащих отсветах небоскребов казавшейся священным напитком.
— И вот дама мне говорит, что Бог велик превыше человеческого разумения. И я был поражен, и поблагодарил ее от всего сердца! Потому что, друг мой, что может быть превыше человеческого разумения? Что, «что?» — ничто! Оно самое и есть! Именно эту ценнейшую мысль она мне и сообщает — что Бог есть Ничто! — Еще глоток. — И даже сам Бог, даже он так считает! Ты слышишь? — нагнул голову, выгибая и настраивая свои фантасмагорические уши, чтобы уловить струи неземных ветров. — Ты слышишь? Вот он сам говорит нам об этом! Как, друг мой? Что ты слышишь — ничего? Ха! Вот то-то и оно-то!
Я хорошо помню снизошедшее на меня откровение.
Я почуял его нутром, это мягкое, но твердое прикосновение к горлу, груди, лбу, животу.
Поэтому вы, кто не в силах понять, как мои испытания могли привести к преображению, посетившему меня в ту ночь, я говорю вам: загадка для вас — не я, загадка для вас — это мои кишки и прочее внутреннее устройство.
Так текли недели и месяцы. Я больше узнал о его вере; я ел; я спал. Я изготовил несколько поделок, плодов моего искусства; мы работали вместе.
И все это время я знал, что однажды наша тихая жизнь подойдет к концу.
Я уже сказал, что наша гора была гора сердитая. И голодная. Хоть никто и не вгрызался в ее недра, она набивала брюхо своих недр за счет тех, кто обитал на ней.
Мне думается, она позволила Чхетри дожить до столь преклонных лет только потому, что уничтожить его было так легко, что даже неинтересно. Старый слепой пьяница — тут даже похвастаться нечем.
Но в конце концов гора больше не могла противостоять искушению.
Я запомнил рассвет того дня.
Ночью прошел дождь. Повсюду посверкивали капельки, и низкое янтарное солнце вставало в дымке, растопырив лучи, словно картинка в детской книжке.
Я увидел его невдалеке. На мой оклик он не ответил.
Он сделал осторожный, прислушивающийся шаг.
Тут он сказал что-то, чего я не расслышал; повернулся и повторил погромче:
— Оползень, — словно дал сигнал к его началу.
Сначала медленно. Глубины вспузырились; кости горы содрогнулись.
И быстрее. Поползли ошметки мусора. Забрякали, заскользили. Черные сточные воды заструились из-под земли — а я бежал к нему по кувыркающимся обломкам и уже почти добежал, когда первые языки пламени взметнулись к небу, отрезав нам путь вниз; и потом гул с высоты, треск и рокот, по голове колошматит всякой мусорной дрянью, забрасывает кусками дерна, меня садануло по горлу, я согнулся и почти сразу меня погребло до пояса, я перекатился, задыхаясь в черном воздухе, пытаясь вопить, но рот забило грязью, и вот я уже соединился с оползнем и стал им.
Вдруг руки поймали меня.
— Сюда!
Чудотворец Чхетри взволок меня на ноги.
И вот мы тащим друг друга вверх по склону — сквозь сажу, и слякоть, и масляное месиво — и уже не понять, где земля, а где воздух — везде грязь и гнусь, наверху и внизу, и по обе стороны… Но нога его была тверда, и фантастические уши его, совершенство эволюции, были настороже, и мы на карачках ползли по оберткам от гамбургеров, подбираясь все ближе и ближе к источнику громыхания и содрогания.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
