— Послушай-ка, душа моя, ты пьяна, — сказал Вандевр, переходя на «ты». — Ну, будь умницей.
Но она отказывалась, она останется здесь.
— Может быть, я и пьяна, но я хочу, чтобы меня уважали.
Целых четверть часа Дагнэ и Жорж тщетно умоляли ее вернуться в столовую. Она упрямилась; ее гости могут делать все, что им угодно, — она слишком презирает их, чтобы вернуться к ним. Ни за что, ни за что! Хоть режьте ее на мелкие кусочки — она останется в своей комнате.
— Мне следовало быть осторожнее, — снова заговорила она. — Видно, эта дрянь Роза всему зачинщица. И та порядочная женщина, которую я ждала, наверно, не пришла из-за Розы.
Она имела в виду г-жу Робер. Вандевр дал честное слово, что г-жа Робер отказалась сама. Он слушал и спорил без смеха, он привык к таким сценам и знал, как следовало общаться с женщинами легкого поведения, когда они находились в подобном состоянии. Однако при каждой его попытке схватить Нана за руки, чтобы поднять ее со стула и увести, она начинала отбиваться с еще большей злостью. Ну, разве она поверит, что не Фошри отговорил графа Мюффа прийти? Этот Фошри — змея подколодная, завистник, способный обрушиться ни за что, ни про что на женщину и разбить ее счастье. Ведь она прекрасно знает, что граф увлекся ею. Она могла бы его заполучить.
— Нет, моя милая, его — никогда! — воскликнул, смеясь, Вандевр.
— Почему же? — спросила она серьезно, немного отрезвившись.
— Да потому, что он вечно возится с попами, и если бы дотронулся до вас кончиком пальца, то на другой же день побежал бы исповедоваться… Послушайтесь доброго совета, не упускайте другого.
Нана с минуту молча раздумывала. Потом встала, промыла холодной водой глаза. Но когда ее хотели увести в столовую, она продолжала злобно упираться. Вандевр, улыбаясь, покинул комнату и больше не настаивал. Как только он вышел, ее обуяла нежность, она бросилась на шею Дагнэ.
— Ах, милый мой Мими, — лепетала она, ты один только у меня и остался. Я люблю тебя, ах, как люблю!.. Как было бы хорошо всегда быть вместе. Господи, какие мы, женщины, несчастные!
Заметив Жоржа, залившегося краской при виде их поцелуев, она и его поцеловала. Мими не может ревновать к ребенку. Она хотела бы, чтобы Поль и Жорж всегда жили в мире и согласии; как хорошо остаться так вот втроем и знать, что любишь друг друга.
Странный шум нарушил их беседу, в комнате раздавался чей-то храп. Они подумали, кто же это храпит, и вдруг увидели Борднава, который, видно, расположился здесь после кофе. Он спал на двух стульях, прислонившись головой к краю кровати и вытянув больную ногу. С открытым ртом и шевелившимся от каждого всхрапывания носом он показался Нана до того комичным, что она покатилась со смеху. Она вышла из комнаты, прошла столовую и вошла в гостиную, хохоча все сильнее и сильнее; Дагнэ и Жорж шли за нею следом.
— Ох, милая моя, — проговорила она, почти бросаясь в объятия Розы, — вы не можете себе вообразить, идите, взгляните сами.
Нана потащила за собой всех женщин. Она ласково брала их за руки, тянула насильно, веселясь от всей души; все заразились ее смехом. Вся ватага исчезла; с минуту они, затаив дыхание, стояли вокруг величественно разлегшегося Борднава. Затем вернулись, и тут снова зазвенел смех. Когда кто-нибудь из них командовал «тише», наступало молчание и издали вновь раздавался храп Борднава.
Было около четырех часов утра. В столовой поставили карточный стол, за который уселись Вандевр, Штейнер, Миньон и Лабордет. Стоя за их спиной, Люси и Каролина держали пари то за одного, то за другого. Дремавшая Бланш, недовольная проведенной ночью, спрашивала каждые пять минут у Вандевра, скоро ли они уедут домой. В гостиной пытались устроить танцы. Дагнэ сел за фортепиано «по-домашнему», как говорила Нана; она не хотела приглашать тапера. Мими играл сколько угодно вальсов и полек. Но танцы шли вяло, женщины болтали, усевшись на диванах. Вдруг поднялся шум. Одиннадцать молодых людей ворвались целой толпой; они громко смеялись в передней, проталкиваясь к дверям гостиной; пришли они прямо с бала в министерстве внутренних дел и были все во фраках и белых галстуках, с орденами в петлицах. Нана, раздосадованная их шумным вторжением, позвала оставшихся в кухне лакеев и приказала выставить всех этих господ: она божилась, что никогда их не видела. Фошри, Лабордет, Дагнэ, все мужчины выступили вперед, чтобы защитить честь хозяйки дома. Посыпались бранные слова, замелькали руки. С минуту можно было опасаться всеобщей потасовки. Но один из новоприбывших, маленький, тщедушный блондин, настойчиво повторял:
— Послушайте, Нана, а вечером у Петерса, в большом красном зале… Да вспомните же! Вы нас приглашали.
— Вечером у Петерса?
Она ничего не помнит. Во-первых, когда? Маленький блондин назвал ей день — среду, и тогда она припомнила, что в самом деле ужинала в среду у Петерса; но она никого не приглашала, в этом она была почти уверена.
— Однако, милая моя, если ты их пригласила… — проговорил Лабордет, начиная уже сомневаться. — Ты, может, была немного навеселе.
Нана расхохоталась. Возможно, она и сама не знает. Наконец, раз уж они здесь, пусть их войдут. Все обошлось благополучно. Некоторые из новоприбывших нашли в гостиной знакомых. Скандал закончился рукопожатиями. Болезненный блондинчик принадлежал к одному из знатнейших французских семейств. Он объявил, что за ними следом идут другие; и действительно, дверь ежеминутно открывалась, пропуская мужчин в белых перчатках, одетых, как для официального приема. Это все еще продолжался разъезд с министерского бала. Фошри спросил в шутку, не приедет ли также министр. Нана обозлилась и ответила, что министр бывает у людей, которые, конечно, не стоят ее мизинца. Она, однако, не высказала своей тайной надежды увидеть в этой толпе графа де Мюффа, который мог передумать и прийти. Болтая с Розой, она не спускала глаз с дверей.
Пробило пять часов. Танцы прекратились. Только картежники упорно продолжали играть. Лабордет уступил свое место другому игроку, женщины возвратились в гостиную. Коптившие фитили краснели под ламповыми шарами, проливая тусклый свет на гостиную, погруженную в тяжелую дремоту после длительной бессонной ночи. Это был час неопределенной меланхолии, когда у всех этих женщин являлась потребность в сердечных излияниях. Бланш рассказывала про своего деда — генерала, а Кларисса придумала целый роман о каком-то герцоге, который приезжал к ее дядюшке охотиться на кабанов и обольстил ее у него в доме. И стоило одной из них повернуться спиной, как остальные принимались пожимать плечами и спрашивали, призывая в свидетели бога, возможно ли рассказывать подобные небылицы. Люси же спокойно признавалась в своем происхождении; она охотно говорила о своем детстве, когда отец ее, смазчик на Северной дороге, угощал ее по воскресеньям яблочными пирожками.
— Нет, что я вам расскажу! — воскликнула вдруг юная Мария Блон. — Напротив меня живет один господин, русский, ужасно богатый. И вот, вчера я получаю корзину с фруктами. Ну и корзина! Огромные персики, виноград — во какой величины, — словом, нечто совершенно необыкновенное для теперешнего сезона. А внутри шесть билетов по тысяче франков… Это прислал русский… Разумеется, я все отослала обратно. Мне только фруктов жалко было.
Женщины переглянулись, закусив губы. У этой Марии Блон немало наглости для ее лет. И кто же поверит, что подобные вещи случаются с потаскушками такого сорта, как она! Среди этих женщин существовало глубокое презрение и зависть друг к другу. Они особенно завидовали Люси, злобствуя на нее из-за ее трех любовников-князей. С тех пор как Люси каждое утро каталась верхом в Булонском лесу, благодаря чему и вошла в моду, все стали ездить верхом, это обратилось у них в какую-то манию.
Забрезжило утро. Потеряв надежду на то, что придет граф, Нана перестала смотреть на дверь. Скука была смертельная. Роза Миньон отказалась спеть «Туфельку». Свернувшись клубочком на диване, она тихо беседовала с Фошри в ожидании мужа, уже выигравшего у Вандевра тысячу франков. Толстый, серьезный на вид господин, в орденах, прочел на эльзасском наречии «Жертвоприношение Авраама»: когда бог произносил клятву, он говорил: «Черт меня возьми!», а Исаак все время отвечал: «Да, папаша!» Никто ничего не понял, и это показалось всем бессмыслицей. Хотелось закончить вечеринку весело, какой-нибудь шуткой. Лабордет вздумал доносить Ла Фалуазу на женщин, и тот стал кружиться около каждой из дам, заглядывая, не спрятан ли у нее за корсажем его носовой платок. На буфете осталось еще несколько бутылок шампанского, молодые люди стали его допивать. Они окликали друг друга, старались друг друга раззадорить, но все было напрасно — тупое опьянение, безысходная неодолимая глупость заполонили гостиную. Наконец тщедушный блондин, тот, что носил одно из самых громких имен во Франции, исчерпав всю свою изобретательность, отчаявшись придумать что-нибудь остроумное, схватил бутылку шампанского и вылил остаток его в фортепьяно. Все так и покатились со смеху.
