Сервиз был тяжелый, серебряный, богато украшенный орнаментом; на одном кубке выгравировано: «Кубок Америки», — на других — не понятные мне слова: «Нью-Йорк, Яхт-Клуб, 1903 г.».
Я подумал со вздохом: может, он и на руку нечист? Через несколько дней я стер гравировку — слова, даты — и продал сервиз за хорошую цену.
Глава XIX
Время шло, и дел у отца Адольфа прибавилось; он теперь возглавлял комиссию, созданную для суда и последующего наказания Балтасара Хофмана, но священнику не везло: ему никак не удавалось напасть на след колдуна. Неудача приводила отца Адольфа в неистовство — он ругался последними словами, запойно пил, но это не приносило облегчения: охота на мага была безуспешной. Желая выместить на ком-нибудь свой гнев, он взялся за бедных двойников — объявил их злыми духами, бродячими дьяволами и своей властью приговорил к сожжению на костре; но Сорок четвертый сказал мне, что не даст двойников в обиду: они-де приносят пользу, укрепляя репутацию мага. Защищал он их на самом деле или нет — неважно, но заступник у них имелся: каждый раз, когда отец Адольф приковывал двойников к столбам, они тут же исчезали, он даже не успевал поджечь костер; двойники тем временем уже трудились в типографии, ничуть не испуганные, даже не взволнованные происшествием. После нескольких осечек отец Адольф пришел в ярость и бросил свою затею: он уже стал посмешищем, все хихикали у него за спиной. Желая скрыть свою досаду, отец Адольф притворился, будто и не собирался сжигать двойников на костре, а хотел лишь припугнуть их; так и быть, он повременит с сожжением, казнь воспоследует, когда он решит, что время настало. Но отцу Адольфу мало кто верил, а Навсенаплюй выказал презрение к его притворству — взял да и застраховал своего двойника от огня. Дерзкий и в высшей степени непочтительный жест очень разозлил отца Адольфа, но он сделал вид, что его это не касается.
Сорок четвертый оказался прав — двойники начали ухаживать за девушками, да так настойчиво, что вскоре оттеснили прежних ухажеров, и те остались с носом; открытая неприязнь приводила к постоянным ссорам и дракам. Вскоре замок превратился в сумасшедший дом.
Взаимной вражде, казалось, не будет конца. Мастер, миротворец по натуре, пытался склонить враждующие стороны к согласию и решить спор полюбовно, но из этого ничего не вышло: несмотря на все его старания, споры и драки продолжались. Мы с Сорок четвертым бродили по замку, видимые друг другу, невидимки для остальных, и наблюдали стычки; Сорок четвертый наслаждался зрелищем, приходил от него в восторг. Что ж, у всякого свой вкус. Я, конечно, не всегда был невидимкой — меня бы хватились — и время от времени показывался печатникам на глаза, чтоб не вызвать подозрений.
Как только предоставлялся удобный случай, я пытался пробудить у Сорок четвертого интерес к жизни вечной. Напрасный труд! Легкомысленный от природы, он, казалось, думал лишь о том, как создать магу еще большую славу. Правда, сам он сказал, что его, кроме мага, занимает еще род человеческий. Он часто злил меня пренебрежительными высказываниями о человечестве. В конце концов, задетый подобным замечанием, я как-то язвительно заметил:
— Сдается мне, ты не очень высокого мнения о роде человеческом. Жаль, что ты принадлежишь к нему помимо своей воли.
С минуту он глядел на меня, явно удивленный, потом спросил:
— Почему ты решил, что я к нему принадлежу?
Эта наглость в вежливой форме настолько взбудоражила меня, что я и сам не знал — то ли злиться, то ли смеяться; смех пересилил, и я засмеялся. Думал, что и он рассмеется в свой черед, но Сорок четвертый и не думал смеяться. Мое веселье его немного обидело, и он сказал с мягким укором:
— Я полагаю, род человеческий по-своему хорош, если все принять во внимание. Но, Август, ведь я ни разу не обмолвился, что принадлежу к нему, не правда ли? Вспомни!
Ошеломленный, я не знал, что ответить. Через некоторое время, еще не оправившись от удивления, произнес:
— Оторопь берет, не пойму, где я, меня словно камнем по голове стукнули. В жизни не испытывал ничего столь поразительного, сногсшибательного! Это так ново, необычно, так страшно: человек, в человеческом обличье и все же не человек. Я этого не понимаю, у меня в голове не укладывается, что такое возможно, я и представить себе не могу такое великое непостижимое откровение. Если ты не человек, кто же ты?
— Ах, — вздохнул он, — вот мы и достигли точки, когда слова бесполезны; слово не способно правильно передать даже человеческую мысль; а для мыслей той сферы, что находится, так сказать, за пределами человеческой солнечной системы, оно и вовсе пустой звук. Я буду говорить на своем родном языке, в нем слов не существует. На долю мгновения мой дух обратится к твоему и сообщит ему кое-что обо мне. Не много, ибо многого ты и не сможешь постичь при твоей ограниченной человеческой способности мышления.
Пока он говорил, сознание мое будто осветила внезапная вспышка молнии, и я понял, что Сорок четвертый дал мне мысленное представление о себе самом — вполне достаточное, чтобы я преисполнился благоговейного трепета. И зависти — признаюсь в этом без стыда.
— Отныне то, над чем ты ломал голову, больше не тайна для тебя, — продолжал Сорок четвертый, — теперь ты понимаешь, что для меня нет ничего невозможного: все свои проделки я приписываю магу и тем самым умножаю его славу. Теперь ты понимаешь, что разница между мной и человеком такая же, как между морем и капелькой воды, между светлячком и солнцем, между бесконечно малым и бесконечно великим. Но мы будем приятелями и вволю повеселимся. — Он хлопнул меня по плечу, и лицо его засветилось радушной улыбкой.
Я сказал, что благоговею перед ним и скорей почитаю его, нежели…
— Почитаю, — передразнил он меня, — оставь эту привычку. Солнцу безразлично, почитает его светлячок или нет. Забудь про свое почтение, мы ведь с тобой приятели. Договорились?
Я ответил, что своими словами он ранил меня в самое сердце и мне не до веселья: надо как-то пережить эту боль; потом я умолял Сорок четвертого оставить на время пустые забавы и всерьез, глубоко изучить мой незаслуженно обиженный род, ведь я уверен, что он еще оценит человечество по заслугам и признает достойным высшего и неоспоримого титула, всегда ему принадлежавшего, — Венец Творения.
Мои слова, очевидно, тронули Сорок четвертого, он согласился исполнить мою волю — оставить на время пустые забавы и отдаться всей душой изучению этой маленькой проблемы.
Я был несказанно счастлив и на радостях пропустил мимо ушей необдуманные слова «маленькая проблема», не позволил им отравить мою радость; к тому же не следовало забывать, что он говорил на чужом языке и вряд ли разбирался в тонкостях употребления слов. Какое-то время Сорок четвертый сидел в задумчивости, потом заявил в своей обаятельной серьезной манере:
— Могу с уверенностью сказать, что отношусь без всякого предубеждения как к роду человеческому, так и к насекомым другого рода, я не питаю к ним ни зла, ни отвращения. Мне давно знаком род человеческий, и — поверь, я говорю от чистого сердца — он чаще вызывал у меня жалость, чем стыд за него.
Сорок четвертый произнес свою тираду с таким довольством, будто возносил хвалу человеческому роду. Он, ей-богу, еще ждал благодарности! Но не дождался — я и слова не промолвил в ответ. С минуту длилось тягостное для него молчание, потом Сорок четвертый продолжил свою мысль:
— Я часто посещал этот мир, очень часто. Отсюда ясно, что я всегда интересовался человечеством, это несомненное доказательство того, что я проявлял к нему любопытство. — Сорок четвертый помолчал, потом глянул мне в глаза с присущей ему самодовольной улыбочкой, всегда претившей мне, и добавил: — В других мирах нет ничего подобного, человечество — нечто единственное в своем роде. Оно во многом чрезвычайно забавно.
Сорок четвертый наверняка полагал, что и на сей раз произнес что-то весьма лестное; он, судя по всему, благодушествовал, как человек, рассыпающий комплименты направо и налево. Я не сдержался и ответил с горькой усмешкой:
— Да, «забавно», как стая мартышек.
Полный провал! До него не дошла моя насмешка.
— Да, люди забавны, как мартышки, — подтвердил Сорок четвертый совершенно серьезно. — Пожалуй, еще забавнее, ведь моральное и умственное кривлянье людей разнообразнее, чем у мартышек, и оттого забавнее.
Тут он явно хватил через край. Я холодно спросил… Но он уже исчез.
Глава XX
Прошла неделя. Где был все это время Сорок четвертый? Что с ним сталось? Я часто заходил к нему в комнату, но она всегда была пуста. Мне очень не хватало Сорок четвертого. Как с ним было интересно; никто не шел с ним в сравнение, но самой замечательной тайной был он сам. И слова, и поступки его были удивительны, а он либо раскрывал тайну наполовину, либо вообще ее не раскрывал. Кто он? Чем занимается? Откуда родом? Как мне хотелось это узнать! Есть ли надежда наставить его на путь истинный? Удастся ли спасти его душу? О, если б это было возможно и я по мере малых сил моих содействовал бы его спасению! И пока я размышлял о нем, он вдруг явился — веселый, разодетый еще ярче, чем в тот день, когда маг предал его огню. Сказал, что побывал «дома». Я тотчас навострил уши, надеясь услышать что-либо любопытное, но увы! Упоминанием дело и кончилось, как будто то, что неинтересно ему, неинтересно и всем прочим. Дурацкая идея, ничего не скажешь! Он был горазд высмеивать умственные способности людей, но ему и в голову не приходило на себя оборотиться. Сорок четвертый, ткнув меня кулаком в бедро, предложил:
