В отель я добралась часам к трем. Никто не звонил. Я сидела и ждала, но пластиковые жалюзи не улучшали настроения, ведь снаружи, в неожиданно вспыхнувшем солнечном сиянии, сверкал Париж. Самое время было малость выпить и предаться воспоминаниям. Часть дня я потратила на подъем и спуск по эскалаторам Бобура и на подсчет комков жевательной резинки, которую французы имеют обыкновение приклеивать к трубам отопительной системы. Затем, дважды перейдя Сену, я вошла в Тюильри и понаблюдала, как дети, держа на ладошках земляные орешки, кормят белок. Тем временем подступили сумерки и заметно похолодало. Я любила это время суток, да и это время года. Париж зимой выглядел как-то чище, достойнее, раскованнее, что ли, наслаждаясь отсутствием туристов. Кэролайн Гамильтон прибыла сюда (если она сюда прибыла), скорее всего, в мае, когда Париж, ожидая гостей, уже приоделся в кипень свежей зелени и цветущих деревьев, игриво светясь романтикой, навеянной мимолетными интрижками голливудских фильмов. Она, конечно, вполне могла поддаться этому настроению. Еще бы, впервые вдали от дома, а впереди целое французское лето.
Возвращаясь в отель, я прошла вдоль набережной, где дюжина цветочных магазинов демонстрировала улице свои бутоны, букеты и вьющиеся растения, а двумя кварталами дальше певчие птицы в клетках развлекали серенадами кроликов, хомячков и даже одного хорька. После всего этого гомона Левобережье показалось мне совсем тихим. Свернув на свою улицу, я увидела человека, опускавшего ставни на дверях магазина наглядных анатомических пособий. В витрине был выставлен гипсовый муляж человека с открытыми внутренностями: кишечником, мочеточниками, пищеводом, весь бело-розовый и страшно натуральный. В самом его центре, в разрезе живота уютно покоилась матка, тоже в разрезе, а в ней — зародыш, защищенный плотью и кровью матери. Он лежал, свернувшись клубочком, такой мирный, восковой и гладенький, ожидая дня своего рождения. Я решила, что это мне знак свыше.
Вернулась я к шести часам вечера, найдя сообщение от мадам Клер, поступившее минут тридцать назад. По времени все сходится. Если мир движется в согласии с моими теориями, значит, некто, чуть ли не сам Дэвю, уже успел позвонить в «Потенциал», дабы выяснить, что это за Фиона Килмартин и можно ли ей доверять. И если миссис Сангер умела быстро соображать (а она это умела), то— ясно как дважды два— связала названное ей имя с пропажей записной книжки и со мной. Так кто же мог добиваться завтрашней встречи, кроме самой воровки? Наступил переломный момент. Но если им действительно нечего скрывать, то нет причин не встретиться со мной. А если, допустим худшее, в их дровяном сарайчике припрятано нечто скверное, еще больше причин доказать интересующимся, что ничего такого плохого не было. Скорее всего, они будут рассуждать примерно так же. Я позвонила мадам Клер и узнала, что мистер Бельмон готов лично встретиться со мной завтра в 8.30 утра в своем офисе. Мистер Бельмон, по-видимому, восстанет, как Лазарь, со смертного одра. Я положила трубку и подавила вопль победного ликования. Вы же понимаете, что нет ничего опаснее преждевременного торжества — только появится ощущение подъема, как видишь, что катишься вниз. Итак, ровно в 8.30. Осталось четырнадцать часов, которые можно потратить на развлечения. Я это заслужила. Захватив путеводитель по ресторанам, я вышла. Первая остановка — бар моего отеля, для аперитива.
Кажется, он появился минут через десять после меня, иначе я наверняка сразу его заметила бы. Был в моей жизни период, еще во время связи с Джошуа, когда меня тянуло к иностранцам. Особая прелесть, конечно, заключалась тут в анонимности: никакой угрозы быть постепенно удушенной семейной жизнью. Но двигал мною вовсе не холодный расчет. Одна мысль о близости с иностранцем зажигала в моем животе маленькие огоньки: обоюдное влечение, совершенно не связанное с реальной жизнью, этакая низменная романтика. Конечно, Джошуа я ничего не говорила. Он бы воспринял это как личную обиду, хотя был тут абсолютно ни при чем. Позже, после того, как мы разбежались, влечение исчезло. Может, я просто привыкла к единоличному пользованию двуспальной постелью. Кто знает, вероятно, Кэролайн Гамильтон тоже сидела вот так в баре, когда вдруг появился великолепный иностранец.
Но первое, что привлекло мое внимание, отнюдь не его внешность, а костюм— большой и намеренно мешковатый, в каких щеголяют демобилизовавшиеся солдаты, сразу же заказав себе дорогой костюм в одной из самых модных фирм. Этот человек сидел у стойки бара и читал газету, поигрывая своим стаканом. Хм, подумала я, интересно. Пригляделась к нему получше. Он сидел на табурете в дразняще небрежной позе, не беспокоясь о том, что надо что-то поправить, фигура его была длинной и какой-то разболтанной, будто конечности не вполне подходили друг другу. Известно, что каждого человека — как женщину, так и мужчину— привлекает в противоположном поле что-то свое. Кого-то волнуют ягодицы, а кого-то — сильные, но нежные руки. Для меня важно общее впечатление. Его глаза стрельнули в мою сторону. Женщины, становясь объектом сексуального наблюдения, всегда это чувствуют, так почему же с мужчинами должно быть иначе? Лицо немного старше, чем я ожидала, но хорошо вылепленное и весьма ухоженное. Вполне стоит внимания. Да, Ханна, сказала я себе, ты и вправду сексуально озабочена! Хорошо, а почему бы и нет? Мужчины подчас целую жизнь тратят на изучение женщин. Так почему бы и мне не потратить ночь на изучение мужчины? Что в этом плохого? «Что плохого, что плохого… Все плохо!»— проворчал тихий голос. Конечно, ему хотелось бы, чтобы я призвала свою совесть, если она у меня еще есть, и не мешала дела с удовольствиями. Я прислушалась, немного подумала, затем мысленно дала Сверчку-Зануде сумочкой по башке.
Тем не менее я держалась на расстоянии до тех пор, пока не стало ясно, что интерес взаимный. Нет ничего примитивнее и грубее, чем пялиться на человека. Всем известно, что существуют более тонкие приемы. Я понимала, на что намекал Сверчок, мол, никакая это не случайная встреча, а намеренная подсадка, осуществленная злодейской империей Бельмона, где меня успели вычислить. Но если и так, они подсунули мне самого настоящего дилетанта. Да и с каких это пор шпики и опытные провокаторы носят костюмы от Жан-Поля Готье? Ну, как бы там ни было, а существует один способ это выяснить. Вот если бы я сама следила за кем-нибудь, то вряд ли позволила бы объекту своей слежки вовлечь себя в беседу. Прикончив выпивку и подойдя к бару, я непринужденно присела рядом с ним. Он не спускал глаз с газеты, но не читал ее, я это просто чувствовала.
— Привет, — весело сказала я.
— Привет?..
Он поднял глаза и слегка нахмурился, но не слишком был огорчен тем, что его потревожили. А серые глаза у него были с крапинками. Красивый.
— Может, я ошибаюсь, но такое впечатление, что вы следите за мной.
«Боже, — возопил Сверчок, — неужели твоя матушка не научила тебя правилам приличного поведения?»
Парень, казалось, обдумывал ситуацию, затем тряхнул головой, его нижняя губа чуть-чуть оттопырилась, очень по-французски, симпатично.
— Мне кажется, точнее будет сказать, что мы следим друг за другом. — Он отпил глоток из своего стакана. — И вопрос теперь в том, конечно, должны ли мы продолжать это занятие?
Мой, хоть и ограниченный (по общему признанию), опыт, подсказывал, что это совсем не тот уровень остроумия, который можно обнаружить в унылом, низкопробном, бездарно преследующем тебя хвосте. Огоньки в животе у меня вспыхнули, да и мысли приобрели некоторую игривость.
— Может, нам стоит обсудить это?
— Прекрасно. По-английски или по-французски?
Я гордилась тем, что владею французским в совершенстве, и вот гордость моя была уязвлена.
— У меня такой явный английский акцент?
— Нет, но у меня есть преимущество, о котором нечестно было бы умолчать.
Сказал он это на чистом американском английском. А потом улыбнулся, и в этой улыбке было нечто от улыбки Тома Круза, хотя, благодарение Богу, нечто более сдержанное и взрослое.
— У вас это здорово получается. Он вновь тряхнул головой.
— Нет, это не способности, проявленные в годы обучения, просто отец у меня американец. Да и по работе мне часто приходится говорить по-английски.
Так вот оно что! Несомненно, это дитя войны. Мать подцепила одного из солдат дружественной армии. Сколько же ему лет? Сорок четыре? Сорок пять? Еще недавно я считала сорокалетних выжившими из ума старцами. Выходит, что и у зрелости есть свои преимущества.
Видя, что я молчу, он спросил:
— А вы? Откуда у вас такой великолепный французский?
— От образования, от чего же еще? Слишком много лет я его изучала.
Он кивнул.
— А теперь больше не изучаете?
— Теперь нет, — ответила я нетвердо, чтобы он мог подумать, что это не совсем так.
