Если делают доброе — зачем запугивают и берут страшные клятвы; если злое — как не побоялись показать свои обряды постороннему человеку, хотя и имеющему в ложе приятеля? А если догадались, что этот человек обо всех их действиях сообщит высшему начальству, а то и самой матери отечества, — то подлинно ли показали всё, не укрыли ли от него самого главного? Будто похоже на игру в театр, а между тем все участники — люди серьезные и в чинах, известных родов, по большей части офицеры славных полков Преображенского, Семеновского, Ингерманландского и Конной гвардии.
И как бы тут не запутаться и не промахнуться! Потому что из таких людей каждый, если пожелает, может ввести в беду маленького человека, а кто в беду ввел — даже и не узнаешь. Есть, например, слушок, что состоит в масонской секте близкий родственник его сиятельства Александра Ивановича Шувалова[62], того самого высокого начальника, через которого передан от императрицы высочайший приказ о расследовании. Стало быть, может дело так повернуться, что в ответе окажется сам доноситель, ни к чему не причастный и лишь исполняющий волю милосердной царицы. И заступиться тот да будет некому!
А также может случиться и то, что в полученном списке не все помечены и что как раз не окажется тех имен, до которых более всего любопытна Тайная канцелярия или сама императрица. Помечены и разные музыканты, и купец Миллер, и даже танцмейстер Пеле[63], а какая-нибудь важнейшая персона нарочно опущена, — и это поставят доносителю на вид. Тщательно реестр переписав на особом листке, делает Ми-хайла Алсуфьев приписку:
«И тако по недавнему моему об оном секте знании более числа людей оказать не могу, а из вышеописанных всякой может наиболее особо показать Вашему Императорскому Величеству по их давности в оном, кто им известны со всеми обстоятельствы».
Не отметить ли еще чего? Не сделать ли до переписки вставочку, что у гранметра была орденская голубая лента, «у нее троякая красная с зелеными каймами, на оных лентах полуцыркуль и триугольник», и что надевают через плечо, а Александровскую на камсол? И что сидит он за столом, покрытым пунцовым бархатом, и что стол этот именуют престолом, а самого гранметра зовут храма Соломонова защитником и как бы святителем? Да не забыть про постланную на полу клеенку с разными изображениями, смысла которых понять невозможно: солнце с луной, колонны, инструменты и разные зодиаки, известные только чернокнижникам.
Весь вечер строчит свое донесение Михайла Алсуфьев, а уж переписывать будет завтрашним утром, чтобы завтра же и представить. Если угодит быстротой и исполнительностью — ждать высокой награды; не угодив — надеяться лишь на монаршую милость и снисхождение. Впредь же лучше бы таких поручений не иметь, дабы не нажить врагов, кому — неопасных, а для малого человека гибельных.
Лег — и долго нет сна; а как пришел сон — пришли с ним и сновидения. Окружили люди с обнаженными шпагами, разули правую ногу, скинули рубаху с левой груди, грозят сердцу острой ножкой циркуля, дуют в лицо, пышут в глаза огнем. Там, в ложе, будто и не замечали, а теперь, ночью, мстят доносчику, сговорились лишить его жизни и дыхания. Стонет во сне Михайла Алсуфьев, и едва люди со шпагами ушли — видит перед собой белый скелет с прыгающим на пружинах черепом, в глазных впадинах — синее пламя, зубы щелкают в адском смехе. А рядом со скелетом на черной стене большими белыми буквами начертано: «Помни о смерти!»
Плохо выспавшись, встает по чиновничьей привычке раненько и, едва умывшись и закусив, садится за стол переписывать вчерашнее сочинение на больших листах плотной синей заморской бумаги.
За хороший почерк — и по ходатайству благодетеля — принят был Михайла Алсуфьев на службу. Хорошим, четким почерком, с соблюдением всех писарских правил, при каждой новой строке осматривая перо, при нужде его меняя на свежеочиненное, единым духом, без остановок доводит свою рукопись до последнего слова, за коим, с красной строки и отступя от края, полагается ставить последнее обращенье, вначале — литерами титульными, а подпись — самыми мельчайшими:
«Всемилостивейшая государыня! Вашего Императорского Величества особливо премного милосерднейшей матери и защитнице ко мне пред всеми бедному всеподданнейший и последний раб Михайла Алсуфьев».
ПЕРЕВОДЧИК
— Скажи мне, пожалуй, что это за диковинка?
— Золотая статуя, сударь!
— Умилосердись, что ты говоришь, будто золотая?
— Право, государь мой, вся из золота вылита!
— Ах, какая преудивительная вещь! А не знаете ли, что в ней весу?
— Сорок пять пуд с половиной!
— А чья на ней персона?
— Марка Аврелия Антонина[64], цесаря римского!
— Не имел ли он пред другими цесарями какой отмены?
— Атакую отмену имел, что он Император и Философ был!
— А есть его житие?
— Есть, сударь, на российском языке!
— А кто переводил?
— Академии наук служитель, а вам, Государю моему, сию книгу с почтением преподносящий, всеусердной благожелатель Сергей Волчков!
* * *
Сколь легок был штиль и сколь свободна оного игривость, пока был молод и не обременен семьей академический переводчик Сергей Саввич Волчков![65] И сейчас ему приятно взять с дубовой полки одну из прежних работ и открыть ее на первых страницах — на посвящении или на предисловии, где сказывалась сила собственного творчества в добавление к искусству переводчика. Сколько прекрасных и самонужнейших книг он перевел с немецкого и французского языков! Чего только не было в девяти книгах «Флориновой Экономии»[66], посвященной им «творящей героине, великой императрице Анне Иоанновне»: и о домостроительстве, и о признаках погоды, о шелковых червях, о солении и печении, о доме в три жилья с куполом, о пожарной трубе, о пашне озимой, о лошадиных жилах и мышках, о теле и покровении оного — обо всем, что нужно знать образованному человеку и доброму семьянину.
Бывало, трудится, переводит — и в мыслях не держит, что все эти сведения, важные для других, самому ему в его домостроительстве, пожалуй, и не очень пригодны. Хоть родом и из дворян, но нет у него ни озимой пашни, ни мельницы, ни лошадей с жилами и мышками, ни дома с куполом, ни богатого покровения для тела. Откуда этому быть у малого чиновника, секретаря Академии наук? Есть у него только голова, переполненная знаниями, — товар дешевый! Есть жена, которой недоступны наряды, есть дети, — но не для них он перевел книгу о «Совершенном Воспитании»[67], полную прекрасных наставлений молодым знатного рода и шляхетского достоинства, нуждающимся в приобретении благопристойных манер.
Писатель, хоть и в чине надворного советника, хоть и в должности секретаря, — человек маленький, подначальный, пуганый, особенно если нету него влиятельного покровителя. Уж на что высокоискусен Василий Кириллович Тредиаковский[68], также переводчик, а к тому ж и профессор публичный ординарный элоквенции российские и латинские, а и его всякий толкает в бок и оттирает от знатных компаний, ходу не давая, и он чуть не слезно выпрашивает подачки у покровителей. И Михайло Ломоносов гнет выю, и столь рано прославленного Сумарокова любой знатный сорванец потянет за косичку. Где же пробиться в люди мелкой сошке Сергею Волчкову!
И, однако, в молодости горел! Кто мог в трудолюбии сравняться с Сергеем Волчковым? Кто взялся бы перевести в краткий срок «Генеральную Историю Гильмара Кураса»[69], где рассказаны все достопамятные в свете случаи от сотворения мира по нынешнее время? И не то же ль «Экстракт Савариева Лексикона о Коммерции»,[70] где всего света коммерция обстоятельно описана? И кто не знает великой и нужнейшей книги «Грациан, Придворный Человек»[71], где в трехстах регулах изложены все правила поведения при дворе бывать допущенного человека, и одежа, и поклон, и все лучшие манеры — словами ясными, изящными, поучительными, с рекапитуляцией для лучшего запоминанья! Не перечесть всех книг, перетянутых из просвещенной Европы на пользу российского человека усердием, знанием и пером Сергея Волчкова. А «Краткие Разговоры о Куриозных Вещах»! А 188 басен Эзоповых[72], а «Книга Язык»![73] Не важно перевесть — важно уметь предложить читателю. Иных соблазняет новизна — другие клонятся к старине. Угоди всякому. «Каков нынешний век ни любопытен, и хотя к новолюбию весьма склонен; однако извольте, Благосклонный читатель, верить, что и самые новомодные люди хорошую старину очень любят!»
Сколько гусей крыла потреблены, сколько перьев приведено в негодность! Сколько лет привычно вытирались перья о прядь волос на затылке — ныне о лысину уже не вытрешь, а привычка осталась. И вот на склоне ветхих дней — все тот же убогий домишко, вмещающий большую семью, те же заботы о насущном хлебе, та же пугливость ничтожнейшего человека перед властными, способными и озолотить, и низвергнуть в бездну нищеты, — только бы знать, как пред ними изогнуться, как облобызать полу златотканого кафтана. В дугу пред знатным — во прах пред особой августейшей!
