– Вам известно, что война не кончена, армия и флот должны вынести максимум напряжения, чтобы довести ее до победного конца. Враг еще не сломлен и напрягает последние усилия в борьбе. Если мы это забудем и все уйдем в политику, вместо победы мы получим жестокое поражение. Боевая мощь флота и армии должна быть сохранена. Матросы и солдаты должны выполнять распоряжения офицеров! Это будет залогом наших успехов на фронте!..
Когда Колчак закончил свою короткую речь, на площади еще некоторое время царила тишина, так как неясно было, как же адмирал: за революцию или за что еще?
Но что положено делать, никто не знал, пока из толпы не донесся отчаянный крик, будто человека озарило и он боялся, что упустит момент и не успеет сделать самое важное.
– Телеграмму! – вопил надтреснутый голос, перебиваемый кашлем. – Телеграмму!
– Телеграмму! – подхватили люди, тысячи глоток.
Колчак был растерян. Он не сразу понял, даже наклонился к флаг-офицеру, который сидел рядом с шофером. Тогда Колчак облегченно улыбнулся.
Он поднял длинную руку.
– Я с радостью разделяю… – закричал он, и на этот раз голос адмирала завладел всей площадью. – Я разделяю ваше стремление. Сегодня же будут посланы в Петроград телеграммы, в которых будет выражена твердая поддержка Черноморским флотом Временного правительства. Завтра же телеграммы будут напечатаны в газетах!
И тут толпу охватило облегчение – главное было совершено – было принято решение. Было достигнуто единство!
Отъезжавшего Колчака провожали криками «ура!», вверх летели бескозырки и папахи.
Александр Васильевич уже не верил, что в Севастополе будет мир, и понимал, что его отъезд, какими бы криками ни провожали его матросы и солдаты, вызовет не успокоение, а новые сомнения и стремление участвовать и далее в великих событиях, хотя никто толком не знал, как лучше это сделать.
Колчак домой не поехал, а уединился в своем кабинете в Морском штабе, потому что там была связь с Петроградом, хотя, впрочем, из Петрограда не поступало достойных внимания вестей. Там революция по случаю воскресенья отдыхала, упиваясь недавней победой.
Коля Беккер робел выходить в город, но Раисе, умаявшейся за день за уборкой и готовкой, хотелось погулять по свободной России, и она сказала Коле, что рассчитывает на его общество.
Коля, размякший после сытного южного обеда под домашнюю настойку, попросил только, чтобы прогулка произошла попозже – ему хотелось спать. Раиса не стала спорить. Они не могли лечь вместе, потому что в любой момент мог прибежать с улицы Витенька, и Коля был тому рад – он как провалился в сон.
Раиса разбудила гостя через полтора часа, она была в нижней рубашке и горячими щипцами завивала волосы. Коля с облегчением подумал: какое счастье, что эта женщина – не его жена, что он может в любую минуту уйти отсюда и забыть Раису. И сознание такой свободы было приятно и даже расположило к этой толстеющей вульгарной мещанке. Пускай это сокровище достанется Мученику.
Когда Коля, наученный горьким опытом, хотел было надеть пиджак, Раиса воспротивилась – она хочет гулять с офицером. На его опасения она ответила с ухмылкой:
– Ангел ты мой! Так кто же в Севастополе посмеет моего мужика тронуть?
Как ни странно, эти слова убедили и успокоили Колю. Он сам был родом из небольшого города, в котором некоторые фигуры, вроде бы и не имеющие официального статуса, пользовались полной неприкосновенностью и авторитетом.
Так что Коля отправился гулять по вечернему Севастополю под руку с Раисой – в бумажнике студенческий билет Андрея Берестова и его же единый билет на московский трамвай.
Билет Берестова был взят Беккером из синей папки, где в числе прочих дел лежал конверт с бумагами арестанта Андрея Берестова. Разумеется, убегая, Берестов взять их не мог. Вначале Беккер не намеревался каким-либо образом использовать чужие документы, но обстоятельства заставили его это сделать. Оказалось, что этот шаг, предпринятый в минуту отчаяния, в самом деле вполне разумен. Революция должна дать возможность начать новую жизнь. Надо раствориться, стать незаметным, обыкновенным, как все, и именно с такой позиции можно двигаться вперед. И куда лучше быть Андреем Берестовым, нежели Николасом фон Беккером. Думая так, Коля усугубил свое положение – фон Беккером себя называл только он сам.
Был вечер, стало примораживать, на лужах, что натекли за день, появился хрустящий лед. К шести большие толпы собрались на Историческом бульваре, у городской управы. Городская управа заседала, и люди хотели знать, какие будут решения. По обе стороны толпы скопилось немало трамваев и автомобилей, которые, не в силах пробиться, уже устали звонить и гудеть. Но толпа шумела так, что гудков не было слышно. Время от времени на верхней ступеньке управы появлялся кто-либо и сообщал, как идет заседание в городской Думе.
Когда Коля с Раисой под руку подошли к толпе и даже вклинились в нее, насколько можно было, в дверях появился красный, распаренный городской голова Еранцев, на груди которого, поверх жилета, висел на цепи серебряный знак.
Еранцев умолял людей не мешать работе, утверждал, что Дума принимает меры – все жандармы будут арестованы и полиция разоружена. Но из толпы уже требовали разоружить и всех офицеров, потому что хороший офицер – это мертвый офицер.
Услышав эту филиппику, в толпе засмеялись, и соседи спрашивали: «Что он сказал?», «Что там сказали?». Фразу передавали, и она катилась по площади до трамваев, и все смеялись. Коля впервые услышал смех, вызванный предложением кого-то убить.
– Может, пойдем отсюда, а? – спросил Коля.
– Погоди, раз уж пришли, – ответила Раиса.
– Мы непрерывно вызываем по телефону господ Колчака и Веселкина! – кричал потный Еранцев. – Но в Морском штабе никто не берет трубку.
Еранцев ушел внутрь, на ступеньки поднимались люди из толпы – лица их в сумерках были плохо различимы, а свет на улице не зажигали. После каждой речи в толпе кричали «ура!» – люди замерзли и криками согревались.
На ступени поднялся солдат крепостной артиллерии. Говорил он хорошо, видно, был городской. Он сказал, что офицеров здесь нет – офицеры скрываются, готовят заговор – хотят вонзить ножи в спину революции.
Тут же рядом появился матросик – бушлат нараспашку, видна тельняшка.
– Я знаю – они в морском собрании в карты играют, коньяки распивают. Пошли туда! Возьмем всех на цугундер и спросим: а ну, за кого вы – за народ или за царя!
Тут уж кричали «ура!» так громко, как никому иным не кричали.
Раису почему-то это обидело. Она начала громко говорить, обращаясь к окружающим:
– Ну что же это за порядки? Зачем так на офицеров говорить? Ну, Коля, возрази! Выйди и скажи, Коля!
– Офицер! – закричал мужик рядом с Колей. – Здесь он! Пускай говорит! Чего попрятались?
– Пускай говорит! – шумели вокруг.
– Ну вот, – Коля сказал укоризненно Раисе, но та была уверена в себе.
– Иди, – сказала она. – Почему не пойти.
Колю толкали в спину, тянули за рукав.
– Давай! Давай! – кричали издалека. – Где офицер?
Колю буквально вытолкнули из толпы на лестницу – он выпрямился, оправил шинель, фуражку.
– Разве это офицер? – закричали из толпы. Но кто кричал, Коле было непонятно, потому что все лица были серыми пятнами – все одинаковые. Да и сам он для людей был лишь силуэтом на фоне открытой двери в городскую управу, вестибюль которой был ярко освещен.
– Какой это офицер? – кричали совсем рядом. И еще кто-то засвистел: – Это же прапорщик!
– Господа! – закричал тогда Коля, который понимал, что, если не найти нужных слов, его могут растоптать, избить, убить. – Вы не правы, господа! Офицерство совсем не однородное! Я сегодня стоял рядом с адмиралом Колчаком! Это настоящий патриот – он тоже за революцию!
Несколько человек закричали «ура!». Дальше, по бульвару, те, кто ничего не слышал, подхватили, крик прокатился вдаль. У управы давно уже молчали, а окраины толпы все шумели.
– Вспомните лейтенанта Шмидта! – Коля поднял руку, как Суворов, который шел впереди своих гренадеров. – Он был золотопогонником, но отдал жизнь за свободу народа… Гарантия свободы – сплочение всех сторонников Временного правительства!
Коля говорил и еще – ему кричали, ему свистели, впрочем, мало кто понимал или слышал, что говорил этот худой высокий прапорщик. Самый упрямый из трамваев двинулся, пробиваясь сквозь толпу. На темной улице особенно ярко светились его окна.
Коля хотел спуститься к Раисе, но за его спиной уж стоял сам городской голова и еще какие-то чины из Думы. Еранцев тянул Колю внутрь здания:
– На минутку, господин прапорщик. На минутку.
В вестибюле толпились люди состоятельного и весьма напуганного вида.
– Мы вам искренне благодарны за то, что вы успокоили толпу, – сказал Еранцев.
Один из гласных, тучный и тоскливый, протирая пенсне, добавил:
