доброго и злого) и где особое значение приобретает ощущение света, блеска и сверкания (как признак несомненного торжества высшего божественного и нравственного начала). Речь идет о «сиянии» звезды; о «ясности», которая как будто живет и мыслит; о «небе, освещаемом божественной улыбкой», и т. д. Единство символического и конкретного, свойственное обычно поэзии Гюго, здесь несколько нарушается, конкретные образы как бы расплываются, внутренний динамизм, присущий, например, батальным сценам, сменяется риторикой. В этом смещении и надо искать причину неоднородности художественного качества поэзии Гюго, большей частью глубоко эмоциональной, но порой становящейся излишне выспренней, риторичной.
Знаменательно, однако, что пришествие будущего, предначертанного провидением, вовсе не представляется поэту в идиллическом свете. Гюго сознает, что это будущее надо завоевать в жестокой битве, главная роль в которой принадлежит народам. Именно к народам и обращается поэт: это их зовет трубный глас со всех концов небес, это им вечность велит «вставать». Таков смысл оптимистической концовки стихотворения «Карта Европы», в котором динамика и энергия, насыщающая обычно стих поэта, снова вступает в свои права:
Ждет будущее нас! И вот, крутясь и воя,
Сметая королей, несется гул прибоя.
Труба сигнальная народы соберет —
И в путь! Он сумрачен и страшен. Огневые
Несутся армии сквозь бури мировые.
И вечность говорит: «Откиньте страх! Вперед!»
(12, 48. Перевод П. Антокольского)
Вера в народ, обращенность к народу, мысль о пароде и революции проходит через всю поэзию Гюго второго периода. Теперь образ народа лишается тех живописных лохмотьев, в которые он был обряжен в «Соборе Парижской богоматери». Народ, о котором думает Гюго, создавая «Возмездие», — это прежде всего рабочие июньских баррикад, с которыми поэт связывает самый высокие понятия справедливости, чести и героизма.
Народу посвящено в сборнике «Возмездие» несколько стихотворений. В программном стихотворении «Искусство и народ», написанном в ноябре 1851 г., поэт говорит о силе воздействия искусства: «Рабский народ» песня делает свободным, «свободный народ» она провозглашает великим. Поэт призывает народ славить в своих песнях «громким голосом свободу». Тирану же напоминает, что песня может обернуться «рычанием льва».
Стихотворение «Народу» (вторая книга «Возмездия», май 1853 г.) звучит, как прямой призыв, обращенный к спящему гиганту:
Везде рыданья, крики, стоны…
Так что ж ты спишь во тьме бездонной?
Ты мертв? Не верю! Не понять!
Так что ж ты спишь во тьме бездонной?
Нельзя в такое время спать.
(12, 55. Перевод Г. Шенгели)
Тревожным призывом звучит и аллегорический припев этого стихотворения: «Лазарь! Лазарь! Лазарь! Встань!», и образ окровавленной свободы, лежащей у входа. «Ты знаешь, если ты мертв — мертва и она», — твердит поэт народу.
Стихотворение «Тем, кто спит» (сентябрь 1853 г.) также адресуется народу:
Рабочие, наденьте блузы!
Ведь шли на королей французы!
Был Девяносто Третий год!
(12, 187. Перевод П. Антокольского)
Во втором стихотворении «Народу» (шестая книга «Возмездия», июль 1853 г.) поэт использует свой излюбленный символический образ народа-океана, появившийся в его творчестве еще в 30-е годы. Все это стихотворение построено на характерных для Гюго романтических контрастах: народ, подобно океану, одновременно и «кроток», и «грозен»; он может быть «движением» и «покоем», «гармонией» или «хриплым ревом»; он таит в себе «неизвестные пропасти», он крушит и ласкает, он может «снести скалу» и «пощадить травинку».
А в поэме «Караван» (июнь 1853 г.) народ уподобляется могучему льву, который появляется среди хищных зверей, мирный и величавый, идущий всегда одной дорогой, которой он «приходил всегда и придет завтра» (так подчеркивается неотвратимость этого прихода). Народ рисуется при этом не только сильным и мощным, как лев, но еще и обладающим высшей — божественной — силой: из его глаз «исходит свет», его «великий глас поднимается к звездным небесам». Этот голос заставит мгновенно смолкнуть вой и визг лесной чащи, изгоняя отовсюду мерзких шакалов, обезьян, пантер и хищных птиц.
И наши деспоты, грабители, шуты
Поймут, что там, во тьме, зашевелился ты,
Что ты встаешь, как лев…
(12, 239–240. Перевод Г. Шенгели)
Таким образом, инвектива и воззвание, острота политической карикатуры и величие предвидения, образ-символ и конкретная образность, искусство фрески и ритмическая изобретательность, многообразие интонаций, жанров и размеров, от традиционного александрийского стиха до лирических четверостиший, от эпических поэм до шутовской песенки — таковы поэтические богатства сборника «Возмездие».
«Книга «Возмездие»— важное явление в истории нашей литературы и в поэзии самого Гюго», — свидетельствует один из известных исследователей его творчества Ж.-Б. Баррер, называя сборник «поэтической глыбой», брошенной его автором как «вызов неумершего романтизма» современной ему литературе «искусства для искусства»[47].
Образ поэта-изгпанника, впервые появившийся в «Возмездии», — поэта, который решительно восстал против военной диктатуры, установленной на его родине Луи Бонапартом, и, несмотря на все тяготы изгнания, объявил, что он останется там даже в числе десяти последних, даже в полном одиночестве:
В десятке смельчаков я стану в строй десятым;
Останется один — клянусь, я буду им
(12, 263. Перевод М. Донского)
— имел, кроме того, огромное значение для всей последующей французской культуры, став для нее знаменем и высоким примером. В 1935 г. Ромен Роллан прославил Гюго в статье «Старый Орфей» как «героя, который сказал свое решительное «нет» в ответ на преступления государства и стал живым воплощением возмутившегося сознания народа»[48].
2. Поэтические сборники
«Созерцания» и «Легенда веков»
Вопреки ожиданиям Гюго, империя Наполеона III продолжала существовать и даже крепнуть благодаря поддержке буржуазных кругов Франции и признанию государей других европейских стран, которые, как это всегда происходит, склонились перед грубой силой захватчика. Изгнание Гюго продолжалось, но, хотя он больше уже не надеялся на падение ненавистного режима и скорое возвращение на родину, он оставался непоколебимым в своей позиции неприятия. В книге о жизни Гюго Жана Руссело приводится разговор Гюго с сыном: «Что ты думаешь об этом изгнании? — спрашивает сын. — Что оно будет долгим, — отвечает отец. — Чем ты собираешься его заполнить?.. — Я буду смотреть на океан»[49].
Годы изгнания и одиночества на острове лицом к лицу с полудикой природой, угрюмыми скалами и грозным рокотом океана были нелегким испытанием для поэта, который привык к открытой и шумной жизни в Париже, к творческому общению с друзьями, к горячим спорам и публичным выступлениям в стенах Французской академии и парламента. «Изгнание — это
