Икмор обвёл посеревших отроков точным подобием отцовского взгляда. Те дружно сглотнули.
Приказы должны выполняться. Любые. Если старший прикажет отступать – отступать вместе с ним. Если прикажет бежать одному к обозу – бежать без разговоров. Это ясно?
Икмор немного посверлил взглядом лица было вскинувшихся возмущенно мальчишек, и те один за другим сникли.
Собственно, пока Икмор читал наставления отрокам, сторожа уже двигалась прочь от дружины. За спиною те, кто ехал бездоспешными – а кольчуги и шлемы были только на дружинниках, шедших во главе полюдья, рядом с великим князем, – разбирали брони, щиты и шишаки с возов.
Красная впереди показалась скоро. Острожек с частоколом и одинокой вышкой, с вершины которой и поднимались дымные столбы. Над частоколом поблескивали под проклюнувшимся сквозь осеннюю хмарь солнышком шеломы.
Как-то странно поблескивали – одни были в движении почти всё время, другие, гораздо заметнее торчавшие между деревянных макушек тына, то торчали подолгу на одном и том же месте, то вдруг ни с того ни с сего перемещались то вправо, то влево на несколько шагов – и снова замирали. И вот этих, кидающихся туда и сюда, только чтоб надолго замереть на месте, выходило чуть не втрое больше неугомонно снующих между ними.
Поделился с Икмором. Тот хмыкнул:
– Ты тоже приметил? Видать, не на шутку эти чужаки с Двины здешнего воеводу перепугали. Железо не то на чучелах, не то вовсе на шестах торчит, а живые кмети их с места на место переставляют. Доглядчиков вражьих запутать да запугать хотят.
– Что-то мало выходит живых у воеводы… – озадаченно поднял бровь Ратьмер.
– Ну так он не вовсе дурак, думаю – не всех отрядил бегать да чучела туда-сюда по стенам таскать, а малую часть. Большая же дух переводит да к драке готовится. А ну-ка, други, щиты со спин на руку перекиньте, чтоб заметнее было, кто мы. И вперёд, к становищу. И по сторонам глядеть не забывайте… Дружина!
– Здесь, – откликнулся Мечеслав, пристально оглядывавший опушку леса, на почтительном расстоянии окружавшего становище. Не из какого-то особенного почтения – просто городовой полк тщательно расчищал место вокруг стен, не только деревья вырубив, но даже кусты повыкорчевав. Оно, конечно, и правильно, что лес поотдаль от тына держат – а то из-за деревьев по стенам стрелять проще простого станет, не высунешься. Вот только теперь лучнику из леса было не достать до стен Красного – а дружинникам Святослава не увидеть, что творится на другом конце огромной росчисти.
– Есть в лесу сейчас кто, как думаешь?
Мечеслав прикусил губу. Потом кивнул медленно:
– Есть. Вооон в ветвях птицы суетятся. И как раз у елей да осин, где я бы сам и залёг.
– Не в службу, а в дружбу, Дружина, – нахмурился Икмор. – Слазь, проверь. Помимо тебя послать некого – мы с Ратьмером больше в строю да в поле, а по лесу лазать – всех глухарей распугаем.
Мечеслав не особенно удивился. Нет, русины не то чтобы были лесу особыми чужаками – и охотиться, и воевать в лесу умели. Но они в лесу всё же не жили, а он – жил. Наверно, Ратьмер или Икмор почувствовали бы себя в чаще так же неуютно, как сам вятич – в многолюдстве киевского Подола. Что ж, у каждого своя сила…
Поглядел в лицо Войко – и зря. Лучше б не глядел.
Выругался про себя – вслух сейчас не стоит.
– Пойдешь за мной, след в след. Ступать, куда я ступаю. Ни ногтем в сторону. Где я пригнусь – пригибаться. Где перешагну – перешагивать, – процедил сквозь зубы, глядя, как оживает окаменевшее в немой обиде лицо, зажигаются радостью потухшие было глаза. – Рот запереть накрепко. Вперед не лезть. Сделаю рукой вот так – замри. Свистну тихонько – беги. Понял?
Войко истово закивал – как шапка не соскочила.
Мечеслав брёл через лес сторожко. Оказывается, за неполный год под стягом с Соколом и Яргой он многое успел позабыть – многое из того, что раньше казалось естественным, как дыхание. Теперь приходилось вспоминать заново. Ушам – заново учиться слушать лес, выделяя в его звуках чужое, пришлое от естественного многоголосья деревьев, трав, зверей, птиц и мелких тварей. Ногам – чуять, куда встать, чтобы ничего не стукнуло, не хрустнуло, не зашуршало. Глазам – находить малейшие знаки того, что перед ним здесь прошел иной двуногий, примяв траву, сломав или погнув ветку, сорвав паутинку. Благо идти было неблизко, и времени привыкнуть заново хватало – пусть не так, как прежде, но всё лучше, чем вовсе никак. Войко пробирался за ним, даже почти и не шумел – с поправкой на годы и на то, что отрок навряд ли жил в лесном городце, сызмальства учась туманом лесным стелиться по тропкам. За два шага от опушки, где не видно уже было друзьям, Мечеслав вынул из подвешенной к поясу сумки-калиты очередной «кам» и примостил кушанье под куст с краткой молитвою лесному Богу, надеясь, что и здешнему Хозяину она будет внятна – как внятна была хозяевам рощ и чащоб в родной земле вятича.
Хотя, небось, и доглядчики врага тоже почтили лесного Хозяина – чай, не хазары.
Всё же не то умение сына вождя Ижеслава взяло своё, не то его дар лесному владыке показался милее… вятич заметил доглядчиков раньше, чем они его.
Вернее сказать, доглядчика.
Чужак притулился на высоте полутора человеческих ростов в развилке осины. Сидел на корточках, тело почти целиком скрывала накидка – не из волчьей шкуры, из рысьей – вся в пятнах, так что не враз и углядишь в мельтешении листьев и теней.
Мечеслав сделал рукой Войко знак остановиться. Сам прошёл от дерева к дереву – ещё несколько шагов вперёд.
Снизу что-то спросили. Разговор на слух на мещерский или голядский похож. «Ба», коротко ответил сидевший в ветвях. Прозвучало, как отказ. Доглядчик притом не только головы не повернул, даже глаз не отвел от того, на что смотрел. У него был курносый, как обрубленный, нос на длинном лице с резкими бледными скулами в крапинах бурых веснушек. Через кусты вдруг потянуло забродившим кобыльим молоком. Булькнуло. Крякнуло. Снова забулькало. А ещё знакомо пахло лесными конями – да и слышно было. Вот один переступил с неподкованного копыта на другое, вот другой нехотя хрупнул веткой куста. Третий фыркнул, четвертый махнул хвостом.
Трое. Один вверху, двое внизу.
А коней четверо.
С заводным, что ли? Ну не с вьючным же в дозоре сидеть.
Слева зашелестело.
Уже в прыжке взглянул в водянисто-серые, едва ли не в упор смотрящие, изумлённые глаза.
Четверо коней. И всадников четверо.
Свистнула, едва разминувшись с виском, узловатая дубинка с торчащими из раздутого толстого конца матовыми чешуйками.
Не к месту припомнилось, что мещерские бойцы, как рассказывали, собирают с побеждённых покойников не головы, как вятичи и русь, не содранную с макушки кожу с волосами, как печенеги, а выломанные челюсти, увешивая ими себя, как ожерельем.
У здешнего родича муромы, голяди и мещеры челюстей на груди не висело. Но попадать под дубинку всё едино не стоило.
Все эти мысли уместились в мгновение, когда уходил от удара и заносил меч.
– Гудай![21] – яростно завопил тот, в рысьей шкуре, с осины. За спиною затрещали кусты.
Что такое меч, вооружённый дубиною воин знал – ушёл от удара клинка ловко.
Ох, нехорошо, с четверыми в незнакомом месте драться. Мечеслав пронзительно свистнул, присел, пропуская над ухом сулицу… и не повернёшься к дубине-то затылком…
В этот момент что-то врезалось под колени обладателю дубинки, и он с непонятным, но явно бранным «Яньда!»[22] взмахнул в воздухе пошевнями.
Мечеслав немедля развернулся – как раз вовремя, чтобы рубануть мечом по занесенной над его головою руке с боевым топором. Хрустнула кость, на рыжую листву плеснуло горячим и вишнёвым, хозяин топора хрипло каркнул от боли, осев на колени. Мечеслав шарахнулся от пропоровшей плащ и свиту сулицы – ею ударили, как настоящим копьем, в упор. Тем же движением ударил по голове поднимающегося бойца с дубинкой. Дубина рухнула в опавшую листву, а за нею, заливая всё алым, повалился и враг.
Рядом заорал Войко – откуда?! Велено было же после свиста бежать! – Мечеслав вскинул голову – на него падал, как коршун, дозорный в рысьей накидке, метя в глаза ножом.
Уворачиваться уже не было времени, упал на спину, выставив перед собой лезвие варяжского меча.
Окончание у меча тупое, и заколоть им врага – непросто. Но не тогда, когда враг сам кидается на клинок с высоты в полтора человека. Яблоко вдавилось в лесную землю и опадь целиком, тяжко потянуло развороченным чревом, а из распахнутого рта выплеснулось прямо в лицо вятичу вперемешь с кровью кислое.
Отшвырнул дергающегося дозорного, ошалело озираясь в поисках четвертого. Увидел спину – враг бежал к коням. На этом не было ни рысьего плаща, ни волчьего – сукном подбитый кожух. Рядом обнаружился бледный, как зимняя луна, Войко, обеими руками держащий перед собою вражий топор. Выдернул из рук отрока оплетенное ремнями топорище, метнул – л-лешший! Не привык он швыряться этими тяжеленными дровоколами! Топор, крутанувшись, ударил не в спину и не в затылок – в круп коньку. Тот, бедолага, взвизгнул жутким голосом и полетел кувырком.
