Я готов был скорее сам перенести все несчастия, чем лишить их матери, не сравненной ни с одной из других матерей. Она вполне понимала чувства, волновавшие меня, и только больше полюбила меня за это. Она знала, что я готов был бы отдать полжизни, чтобы мне остался хоть один из этих детей, к которым я испытывал отеческое чувство. Мы почти не расставались теперь с ней и два раза в день уезжали верхом, чтобы оставаться наедине и избавиться от визитов, от которых не было другого спасения. Наконец, настал день ее отъезда. Я решил проводить ее как можно дальше и по возможности так, чтобы никто не знал этого, и, действительно, я расстался с ней, только две мили не доезжая до Варшавы. Это путешествие было очаровательно и княгиня с каждым днем была все нежнее ко мне. Минута нашей разлуки была ужасна. «Мой друг, — сказала она, — пора, наконец, открыть тебе тайну, которую я с трудом скрывала от тебя. Так как желаю оставить у себя одного из моих детей... Я оставлю тебе одного, который будет частью меня самой, я беременна и не жила с своим мужем с тех пор, как сошлась с тобой. Я найду в себе мужество открыть все мужу и добьюсь того, что тебе перешлют это новое существо, которое свяжет меня навеки с тобой». Это известие так подействовало на меня, что я лишился чувств, а когда пришел в себя, княгини уже не было. Ее свекор, приехавший встречать ее, заставил ее покинуть меня. Она оставила при мне одного из своих слуг, чтобы он ухаживал за мной. Я находился в таком положении, что почти ничего не сознавал. Меня отвезли в Бреславль и все время я не ел, не пил, и не говорил ни слова. Но там я узнал кое-что о княгине, и это сразу восстановило немного мои силы, и я мог доехать до Франкфурта, где узнал, что король опасно болен ветряной оспой.
Когда я узнал а смерти короля, я почувствовал, что не в состоянии ехать представляться новому королю, и остался в Шампани, в городе Музон, где как раз стояли королевские легионы, полковником которых я считался. Я жил там в полном уединении и виделся только с офицерами своего полка. Все мое время было разделено между воинскими упражнениями и княгиней. Я знал, что она больна и грустит, но она писала мне с каждой почтой. Вдруг письма прекратились, и я немедленно послал туда курьера, который съездил взад и вперед очень быстро. Он привез мне известие, что княгиня была опасно больна и около нее не было ни одной особы, через которую она могла бы дать мне знать об этом. Силы ее надломились после ужасного признания, которое она сделала своему мужу. Правда, признание ее было встречено со стороны мужа с большой деликатностью и добротой, но все эти волнения, в связи с ее настоящим положением, так потрясли ее, что она слегла. Ей страшно хотелось увидеть меня, но на это не было никакой надежды. Я спросил у своего командира де Конфлан, не может ли он дать мне трехнедельный отпуск, который я собираюсь провести в деревне около Франкфурта. Я уехал один и в самом большом секрете от всех. Но в последний день я сбился с пути и заехал в первый попавшийся дом, чтобы спросить там, как проехать дальше. Я очень удивился, застав в этом доме целую английскую семью; оказалось, что это был садовник княгини. Я знал, что не трудно войти и в парк, но мне не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал меня, и я боялся, что патруль казаков поймает меня и начнет расспрашивать, так что мне уже не удастся тайком пробраться к княгине. Настал, наконец, вечер. В одиннадцать часов я решился войти в сад, но там на меня напали две огромные собаки, которых всегда спускали с цепи на ночь. Одна из них сразу признала меня, так как я подарил ее княгине еще в Англии, я назвал ее по имени, она сейчас же подошла и приласкалась ко мне. Вдали я увидел двух женщин, медленно прогуливавшихся по саду; одна из них затем вошла в дом, другая еще осталась. В последней я узнал мадам Паризо, камеристку княгини, которую я когда-то рекомендовал ей. «Идите скорее, — сказала она, увидев меня, — она ждала вас, сердце ей подсказало, что вы близко от нее». Княгиня немедленно заключила меня в свои объятия. «Сердце мое всегда подсказывает мне все твои действия, — сказала она, — я знала, что ты не будешь в состоянии не видеть меня так долго, что ты сжалишься над моим одиночеством и приедешь утешить меня». Я провел двое суток в ее замке, и все здесь интересовало меня, но пора было уезжать. Я принял все меры, чтобы быть опять у нее ко времени родов.
Я вернулся на этот раз в свой полк гораздо более спокойный, чем в первый раз. И сейчас же я занялся тем, что стал добывать себе все мемуары и записки относительно положения дел в Польше, России и Пруссии. После целого ряда прочтенных мною сочинений по этому вопросу, я, наконец, вынес определенный взгляд на политическое состояние этих трех стран. Я составил довольно длинную докладную записку по этому поводу, которую и послал князю Адаму. Он сообщил о ней Штакельбергу, русскому министру в Варшаве, а тот послал ее в Москву, о чем я даже и не знал. Надежда сделаться французским посланником или министром в Варшаве придавала мне рвение и делала меня неутомимым в этом отношении. Княгиня вполне одобрила мою мысль, и с каждой почтой приходили все более утешительные известия.
Но в сентябре месяце она написала мне, что муж ее начинает ее беспокоить. Он узнал про мой приезд и она боялась, что мне не придется приехать ко времени ее родов, так как меня ожидает там слишком много неприятностей и препятствий, но — что она умрет, если я не приеду. В конце сентября я, наконец, выехал в Польшу, но в Страсбурге я получил эстафету от княгини: она умоляла меня отложить мой приезд. В Франкфурте я нашел другую эстафету, в которой уже ясно говорилось о нерасположении князя ко мне. Но я ни за что не согласился бы остаться вдали от княгини во время родов и послал к ней одного поляка, по имени Мусковский, которого я привез для этого нарочно с собой, а сам остался ждать в маленьком городке Торне, на Висле.
Наконец, я получил ответ княгини. Она писала мне, что не может быть так близко от меня и не видеть меня, но что чрезвычайно важно, чтобы другие не увидали меня; поэтому она предлагала мне остановиться у мадам д'Юлье, к которой она и хотела приехать, чтобы видеться со мной. Я, конечно, не медлил ни минуты и поехал туда. Усталость, волнение и беспокойство до такой степени изменили меня, что я стал неузнаваем.
— Сегодня вы не увидите княгини, — сказала мне добрая мадам д'Юлье, обнимая меня, — у нее начались довольно сильные боли и ее уложили в постель, но за ночь это, вероятно, пройдет, и завтра она будет здесь.
Но на следующий день боли, наоборот, усилились, и я с трудом добился того, что меня провели в ее замок и там Паризо спрятала меня в ее шкаф с платьями, стоявший у ее изголовья. Она мучилась в продолжение трех суток. Я слышал ее крики и думал каждую минуту, что она кончается. Я не берусь описывать того, что происходило в моей душе... Мне казалось, что я только расплачиваюсь теперь за свой проступок, и что я должен буду принести в жертву ему то, что было для меня дороже всего на свете. Наконец, эти муки кончились, мне разрешили подойти к княгине. Я наклонился к ней, обливаясь слезами, и не мог сказать ни слова.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
