Таким образом хоть отчасти оправдалась надежда Никона на восточную церковь. На последнюю несколько повлияла красноречивая защита в пользу Никона, посланная из самой Москвы некоторыми соотечественниками Паисия. Увлекаясь конфликтом со страстью, свойственной их южному темпераменту, и желая утвердить торжество человека, который всегда покровительствовал им, они объявляли Никона просто жертвой бояр, сговорившихся его погубить против воли государя, все еще лично привязанного к избраннику своего сердца, тайно сносившегося с ним и жалевшего его. В Константинополе, в Иерусалиме, в Антиохии всячески старались не вмешиваться в этот спор, так как исход его казался сомнительным, и в течение этого года явился следом за Мелетием в Москву племянник константинопольского патриарха, Афанасий, митрополит Никейский, утверждая, что он послан своим дядею и собором всех восточных епископов, для примирения Никона с царем.
Миссия его вызвала сомнения, за которыми последовало его собственное отречение, и тогда Алексей вынужден был остановиться на решении, к которому он должен был бы уже давно прибегнуть: «Вселенский Собор» был приглашен собраться в «третьем Риме».
Никон вначале совсем не был этим смущен. Только двое из восточных первосвященников, Макарий Антиохийский и Паисий Александрийский, ответили на приглашение. Их авторитет не был из наиболее веских, и «Вселенский Собор» оказался куцым. Никон не старался опровергнуть его авторитет. Он оспаривает, говорил он, лишь собор рукоположенных им же епископов, «так как даже иудеи не осмеливались подвергнуть Христа подобному судилищу». Он будет теперь судиться равными, но Алексей ожидал, что Никон явится перед ними не столько в качестве обвиняемого, сколько обвинителем. Во время даже самого сильного расположения Никон уже сообщал царю о своем желании оставить патриархат, и государь не мог забыть, в каких выражениях он ему отвечал на это. Об этом было написано письмо, сохранявшееся в надежном месте. К этой угрозе, искусно лавируя среди своих безумных выходок, бывший патриарх присоединял более умиротворяющие мотивы, выражая сожаление по поводу того, что лишен дружбы, которая была ему так дорога, как и возможности смутить гнусных обвинителей прямым обращением к государю. И благодаря слабости и чувствительности Алексея, эта уловка, казалось, произвела на него определенное впечатление.
Принимая в монастыре Св. Саввы одного из посланцев бывшего патриарха, царь долго говорил с ним с глазу на глаз; он уверял его, что не питает никакого дурного чувства к своему старому другу и не чувствует к нему ровно никакой злобы. Никон, быстро умевший использовать малейшее благоприятное для него указание, должен был сделать смелые выводы из этой беседы. Он продолжал сноситься с одним из приближенных государю бояр, с Никитою Зюзиным, который прежде был одним из его приближенных и обладал со своей стороны влиятельными знакомствами. Среди его интимных друзей числились двое из самых влиятельных личностей при дворе, Артамон Матвеев и Афанасий Ордын-Нащокин. Оба, большие сторонники церковной реформы, выполненной Никоном, были за него, хотя и не осмеливались выступать открыто. Но в течение декабря 1664 года бывший патриарх получил от этого Зюзина три письма, в которых его с каждым разом все настойчивее просили отправиться в Москву, так как Алексей выразил желание его видеть.
Автор этого знаменательного сообщения внес в него такую точность, какую только можно было желать: в разговоре с Матвеевым и Нащокиным Алексей объявил, будто желает положить конец ссоре, продолжавшейся слишком долго; он сожалеет о разлуке, становившейся для него все более и более тягостной, сделав указание на обоюдные клятвы, которыми когда-то обменялись он и его «особый друг» никогда не оставлять друг друга; он говорил, что по крайней мере сам он хочет оставаться ей верным. Никон должен был ночью приехать в Москву и отправиться прямо в Успенский Собор, где царь, казалось, был расположен свидеться с ним. Зюзин назначал день, час и другие подробности этого таинственного свидания.
Такая таинственность заставила насторожиться бывшего патриарха. Два года тому назад, обманутый почти аналогичными сведениями, полученными от одного монаха, по имени Аарон, он уже раз появился внезапно у Успения, но получил немедленно категорический приказ от царя вернуться в монастырь, тем не менее двусмысленное поведение Алексея, постоянные отсрочки и полное несоответствие в идеях и чувствах царя с некоторыми людьми из окружающею его среды придавали некоторую вероятность этой интриге. Действовать окольными путями было особенно в обычае у этого государя. Не желал ли он этим способом заставить противников Никона считаться с совершившимся фактом? Но настойчивость Зюзина, повторявшего, что намерения царя были формальные, и что бывший патриарх иначе потеряет единственный случай снова вернуть себе милость, в конце концов совершенно разоружила недоверчивого изгнанника.
Ночью с 17 на 18 декабря 3664 года, в то время как ростовский митрополит Иона служил раннюю обедню в качестве недавно назначенного на патриарший престол, совершенно неожиданно появился Никон с многочисленною свитою в указанной церкви и занял патриарший трон. «Он вскочил на трон, как собака», говорит одна из его биографий, составленная раскольником. Властный голос, которого давно уже не было слышно, прервал чтение псалтыря, требуя заменить его молитвою «Тебе Бога хвалим» и другими подобающими песнопениями. Взяв крест Петра Целителя, Никон обошел храм, совершая обычное поклонение иконам и мощам, и потом согласно ритуалу предложил присутствующим принять его благословение. Никто не протестовал, и сам Иона склонился под протянутою рукою великого воскресшего.
Но Алексей не являлся. Не теряя еще своего обладания, Никон приказал предупредить государя. Последний слушал заутреню в церкви Св. Евдокии и, по сообщению разных очевидцев, в Кремле, где помещается эта церковь, как и Успенский собор, волнение было так сильно, что можно было подумать о нашествии татар на Москву.
Что же произошло на самом деле? Не боролся ли царь, как и шесть лет тому назад, между тайными симпатиями и противоположными наветами бояр? Кремль не выдал этой тайны. Трудно между тем допустить, чтобы Зюзин явился орудием простой мистификации, в которой, не имея видов на удачу, он рисковал бы своею головою. Мы знаем точно, что даже был созван поспешно совет из светских и духовных чинов и что на нем восторжествовало мнение Паисия Лигарида, смысл которого для нас совершенно ясен. Возможно также предположить, что оно даже было противоположно августейшей воле, которая и на этот раз не могла настоять на своем.
Во всяком случае, как и прежде, вместо столь ожидаемого «особого друга» появился опять к Никону его непримиримый враг, князь Никита Одоевский, с новым приказом о немедленном отъезде.
Бывший патриарх боролся отчаянно против этого крушения своих надежд. Он начал возражать, говоря, что вернулся, желая положить конец разрушительной войне, в которую был вовлечен царь, лишенный его советов; потом, прибегнув довольно глупо к той же уловке, которая удалась ему в Новгороде, он заявил, будто бы его поведение было вызвано чудесным видением. Он хотел сообщить о нем государю и требовал ответа на посланное им письмо. Это послание отправили по назначению, но ответ на него был таков, как он и мог предвидеть, т. е. простым повторением прежде отданного приказа. Бывший патриарх должен был повиноваться.
С посохом Петра Целителя в руках Никон направился к дверям церкви. Бояре его остановили.
– Оставь посох!
– Возьмите его у меня силою, если посмеете. И он вышел. Солнце еще не всходило. Комета, о которой упоминает Гевелий в своем Prodromus 1690 г., блистала на небе. Садясь в сани, бывший патриарх сделал жест, будто отряхает прах от своих ног.
– Мы выметем эту пыль, сказал стрелецкий полковник отряда, назначенного сопровождать бывшего патриарха.
– Бог скорее выметет вас этой метлою, сказал Никон, указывая на комету.
На дороге к нему подъехало два посланца от государя, князь Долгорукий и сам Артамон Матвеев, выполняя на этот раз поручение, поразившее его недоумением: Алексей просил благословения у того, с кем поступил так грубо, просил у него прощения. Зюзин мог несколько усилить смысл тайных бесед, и вероятно рассчитывал внезапным ударом победить нерешительность царя.
Но, без сомнения, он не выдумал всего. Другие знатные бояре последовали однако за первыми по дороге к «Новому Иерусалиму» и, проговорив с ними с пяти часов утра до одиннадцати вечера, Никон пытался довольно жалким путем спасти хоть что-либо от гибели: он соглашался условно на благословение, отдал требуемый посох и выдал даже несчастного Зюзина, предъявив его корреспонденцию. Взамен, теперь лучше осведомленный о том, чего ему можно было ожидать от «Вселенского Собора», Никон просил, чтоб его не созывали. Соглашаясь на окончательное назначение ему преемника, он просил, чтобы обращались с ним, как с равным, а не как с подчиненным, требовал назначения ему соответствующей пенсии и свободы наездов в Москву для паломничества и свиданий с царем.
